И там начинали новую жизнь под новым именем! в другом доме! с другой семьей и с другими друзьями…
А потом, под старость, вновь бросали старый дом и с новым именем уходили к другим людям и домам…
Пока смерть-цыганка не повстречалась им на вольных дорогах их!..
Анна, Анна, вот она — великая живая вечная тоска человека по другим людям, домам, жизням и воплощеньям…
Да! Да! Да!..
Аня! Аня!..
О, Боже!..
…Тогда она чародейно поднимает из горячего песка бритую, нагую голову с талыми колокольчиками, васильками дымчатыми, морскими, лазоревыми очами…
Как быстро чуткие ее глаза наполнились трепетом, цветом малахитового, бирюзового, лазоревого моря, и потеплели, и поплыли, и глядели тало, размыто на меня…
— Царь Дарий! Я пошла в море!.. Только не глядите на меня… Закройте глаза!..
Я закрываю глаза.
Она встает и идет к морю, как балерина на пуантах, по обжигающему песку…
Я открываю глаза и гляжу на нее…
Она уже не такая прозрачно, истошно, искрометно худая, она уже наливается, уже наполняется нежною, лакомой, овальной, девьей плотью, как раннее первое яблоко…
Я долго, зыбко смакую наготу пуховую, ягнячью ее, пока она не погружается в лазурь, в текучий аметист, смарагд, бирюзу памирскую, хризолит живой, сапфир ленный, опал волн, волн, волн…
Потом я снимаю опьяненно, одурманено, отуманенно что ли мои плавки и иду за ней в море…
Я догоняю в волнах ее и сзади прилипаю к ней, обвиваю осторожно, бережно, припадаю, приноравливаюсь, прибиваюсь, опутываю ногами и руками зыбучими, плывущими наготу ее пленительную, сосуд любви, как некогда обвивал Гулю Сарданапал в Водопаде…
Я люблю с женщиной в воде растворяться!..
Я люблю с женщиной становиться водопадом!..
Когда два водопада становятся одним…
Я люблю с женщиной становиться морем…
И она уже не оборачивается, и не отстраняет рук моих и ног…
И уже не плывет, а покорно встает, томительно, истово, туго наливаясь, на донный песок и сладостно, мучительно ждет…
Извивается, как водоросль гибкая, покорная, готовая…
И!..
Мы двоякой, многорукой, многоногой медузой сладчайшей что ли плывем в забвенье, в моленье, в сотленье, в сомученье, в вечное соединенье… сомленье…
И я в ее лазоревое коралловое розовое мокрое покорное улыбающееся ушко, ушко курчавое шепчу строки поэта Z:
…Я далеко уплыл в море…
Уже вечереет, хладеет в волнах…
Зачем мне море?..
Я еще дальше ухожу, уплываю в хладеющих темнеющих ночных волнах…
Ночь ночь…
Зачем мне берег?..
…А море яхонтовое…
А море янтарное…
А море яшмовое…
А море — парча текучая, атлас неслышно сонно сладко разбредающийся рвущийся под нашими руками и ногами…
А Лепесток малиновый, рубиновый, гранатовый ручеек, дымок ее девства истаял что ли в несметных текучих водяных полудрагоценных волнах, водах, каменьях что ли?..
Да и был ли он — тот лепесток-дымок?..
Не знаю, не знаю… не чую в необъятном море…
О Боже… Необъятны и горечь, и блаженство, которые Ты даруешь людям…
…Рядом с Камнями Афродиты в щуплом лазоревом отеле мы сняли недорогой номер-аппартаменты и целыми днями лежали на пустынном горячечном песке, или на необъятной тахте в бедном нашем святом дивном одиноком жилище любви.
И это был древний пир грешной, обреченной, такой краткой, но прекрасной плоти!..
Пир любви! Пир двоих!..
Который нельзя было сравнить ни с любовью к Гуле, ни с Капой-Сутрой, погруженной вместе со мной в старинное священное зеркало Пушкина и Натальи…
Я читал вслух наизусть несметно эротическое стихотворенье дервиша-суфия Ходжи Зульфикара “Лейли”:
Пурпурные поздние мясистые волокнистые истошно сахарные обвялые
пыльные пыльные ягоды заброшенной приречной алычи
Лилово дымчатые позабытые низкорослые сливы текуны
Лилейно белые дымчатые лядвеи Лейли
Когда она нага в забытых камышах лежит оставив гранатовое кулябское
платье у засохшей к зиме реки Вазроб-дарьи
А мой зебб коралловый медоточит дымит пылит в нефритовых малиновых
младых устах губах Лейли
И тут в осеннем заброшенном притихшем перед ледяной первометелью ветхостном
пыльном саду одни млады лядвеи жемчужные нагие и малиновые текучие
зыбучие губы Лейли
В осеннем переспелом саду одни млады малиновые живорубиновые
живомалахитовые губы возлюбленной моей нагой златотелой
в златокамышах Лейли Лейли Лейли
А мой зебб текун коралловый в малиновых устах забывчиво затуманенно
одурманенно живым божьим жемчугом дымит сладимым зряшным бездыханным
неурожайным семенем сорит
Ай Аллах из живых из встречных жемчугов человеков лепил лепит творит
А мой зебб в ее устах бежит
А тогда зачем неслыханно лилейные волнистые холмистые ягодицы и лакомые росистые
лядвеи и алордяно лоно детоносное детородящее детотаящее Лейли
А тогда зачем бутон гранатовый вечноюная вечносладимая завязь святая рана
тонет одиноко в лядвеях Лейли
И
И словно млад извилист верблюд меж двух атласных шелковых курящихся
барханов заблудившись бродит
