Такая ночь, нощь, что в ней затонули, померкли все Белые Носороги и все Белые Слоны…
Ииииии…
Ночь колодезная, чужая черна, как спящая вселенская сова, сова, сова…
Но нет ничего чужого, всё родное…
И Зороастр мне родной брат…
И Блаженный Будда мне родной брат…
Матерь, но я устал любить всё и всех…
И что один осёл несёт груз десяти ослов?..
Но ночь буддийская окрест…
Мама! Иму!..
И только светятся живыми звёздами, переливаются, лучатся в несметной чужой ночи Ваши глаза…
Иму!..
Но я люблю утреннее солнце на камышовой крыше нашего назаретского дома, когда на золотом камыше лежит хрустальная, отборная роса…
Но я люблю Синайские Скрижали Моисея…
Но я люблю Великий Ветер, шатающий Древние Деревья, сметающий дубы кедронские и кедры ливанские…
Матерь, но я уже с колыбели прозрел…
Но я уже устал ждать…
Матерь, когда Крест мой?..
Когда? когда? когда?
А?..
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
А!..
А галилейские пастухи две тысячи лет говорили и говорят…
О, двухтысячелетняя горечь! о, рана! о, как ты свежа! горяча!..
…Когда миновал День Распятья, и задрожала, раскололась земля, и туча пришла, и низвергся ливень кромешный, а потом пришёл хамсин, хамсин, хамсин пепельно— сиреневый хамсин, песчаный самум, круговерть песка, мга мгла, и весь Иерусалим ушёл в хамсин, и Голгофа ушла, и Крест ушёл, утонул…
Тогда в хамсине ко Кресту Матерь Мария, Мария из Магдалы, Мария из Клеопы, Марфа из Вифании, Саломея, Сусанна, Иоанна и другие жёны пришли…
И пришёл Иосиф Аримафейский, и принёс саван из тонкого 'синдона', и погребальное миро, и алоэ загробное, прощальное.
И пришёл в хамсине, учуяв Крест, член Синедриона Никодим многобогатый, который слушал живого Иисуса Христа и внимал Ему благосклонно, бездонно, и один был в Синедрионе против казни Его…
О, Отец Небесный наш!..
И тут у Креста хамсин был особенно густ, непролазен, космат и забивал
песком рыдающие очи жён…
И больше всего песка было в Святых Очах Марии Богородицы…
Тут бы вся пустыня Син в Ея Очах поместилась, полегла…
О, Отец Небесный!..
И тут жёны и два мужа содрогнулись, ужаснулись, и жёны воскричали, потому что явно увидели в летящем песке, что на Кресте был распят Ребёнок, Дитя, Агнец в детской рубахе 'кетонет'.
И на ногах у Него дряхлые сандалии Его отца Иосифа — дети любят носить обувь отца и матери…
И Крест был велик Ему, и Ему бы хватило трети Креста, но у всемогущей Римской Империи и у всемудрого седого Синедриона древних иудеев не было крестов для детей.
И вот Дитя распято, течёт на Кресте для мужей…
И ещё двенадцать воробьев были приколоты гвоздями над головой Распятого…
И гвозди были больше воробьёв, но иные птицы ещё бились, ещё тлели, ещё шевелились, ещё тлились…
Но Дитя уже не двигало руками в огромных двух гвоздях, как птицы крыльями, потому что крылья долговечнее, живучее плоти человеческой…
А тут была ещё незрелая плоть детская…
Тогда Иосиф Аримафейский, который выпросил у Понтия Пилата Тело Иисуса Христа для погребения, сказал:
— Такой хамсин! Такая песчаная мгла, что муж кажется ребёнком?..
Но ребёнка легче пеленать, и я принёс саван погребальный, пелены последние…
И тут Иосиф умолк и вдруг яро, обрывисто зарыдал, потому что никто никогда на земле не видел Распятое Дитя, а он увидел…
Но жёны молчали…
И только Мария Магдалина, уже Святая Жена сказала:
— Никто не подошёл ко Кресту, когда Его распинали…
И только прилетели двенадцать воробьёв, и принесли воду в клювах своих, и водой питали, освежали, продлевали Его, пока не дал Ему римский солдат на конце иссоповой палки 'поску'-питьё римских солдат….
О, Небесный Отец!..
И что же — только воробьи не забыли, не предали Его?..
… Тогда Никодим сказал:
— Он был и остался Дитя, Агнец, Младенец…
Мы казнили, распяли Младенца…
Мы казнили долгое, непреходящее, лучезарное Детство…
Мы не простили Ему, что мы стареем, ветшаем, рушимся, а Он остаётся Младенцем…
И, как всякое Дитя, Он излучал великую, беззащитную любовь и льнул ко всем коленям, и упирался в подолы всех жён и в таллифы всех мужей…
Он любил и любит всех и ждал ответной любви, а мы любовью оскудели…
Он был Вечное Дитя и не стал отроком и мужем…
Он был Вечное Дитя, и потому Матерь Его и многие жены хранительницы сопровождали Его от Колыбели до Креста…
Они все были Ему матери.
Ибо не могут жены матери оставить одного Дитя средь жестоковыйного, пыльного, хищного мира…
И вот мы, мужи, казнили Дитя…
И Никодим закрыл глаза руками, пахнущими несметными, погребальными ароматами…
Тогда сказал Иосиф Аримафейский:
— Рим возненавидел Его за то, что Он был иудей.
А мы, иудеи, опасались, что Он, Дитя, превыше нас, убелённых храмовых старцев, книжников, законников, первосвященников…
И вот Он уходит из иудеев и показывает дорогу в сторону от Скрижалей Моисеевых…
Первосвященник Каиафа на Синедрионе сказал:
— Он 'мессит', соблазнитель Народа и Храма.
Если мы не предадим Его смерти — Он подточит Храм, и Закон, и Народ, как сладкий соблазнитель подтачивает юную девственницу…
