— Не знаю, — пожал плечами Ваха.
— А я знаю. Деньгами, большими деньгами там пахнет… Но ты, Мастаев, на меня зла не держи. Вот по этой бумажке я тебя арестовал. — Ваха читает по-ленински выверенный текст: «Аресты имеют исключительно большую важность, должны быть произведены с большей энергией. Мастаева задержать. Президент-генерал». — А вот по этой выпускаю, — Якубов показал следующую записку: «Немедленно выпустить из тюрьмы всех арестованных по политическим делам. P.S. Одного лишь Мастаева. Президент- генерал». — Ты свободен.
Вышел Ваха из здания МВД — обалдел: тут толпа людей, в том числе и иностранных корреспондентов, у них плакаты: «Свободу Мастаеву!», «Мы за свободную, демократическую Чечню», «Свободу слова».
Еще долго Ваха вынужден был бы давать интервью, да надвигались пасмурные, хмурые, еще ранние сумерки. Где-то рядом застрочил автомат, все стали расходиться, а Ваха не через центр, а по закоулкам и дворам, по непохожему на прежний грязному городу направился к «Образцовому дому». Вот где, благодаря стараниям его матери, еще держится чистота. Он первым делом подошел к центральному подъезду. Так и есть, написано — «Дом проблем». В чуланчике, тайком утирая слезы, Баппа, как бы не желая говорить о наболевшем, тихо сказала:
— Вновь, видать, будут выборы.
— А ты Кныша видела? — спросил сын.
— Видела. И Деревяко, такая важная. Здесь, над нами, в гостинице, — Баппа наливала чай сыну и только теперь сказала то, чего он очень ждал. — Наш внучок, Макаж, вылечился в Москве, на днях выписывают. А родители Айны продали здесь все, переезжают в Москву.
— А Макаж?
— Не знаю, говорят, что Айну приглашают работать в московскую консерваторию.
— Видать, осиротела музыкальная Москва! Вот, Мария, — тут Ваха замолчал, мать продолжила:
— Мария вчера во дворе встретилась с Деревяко. Ох, скандал был, чуть не подрались.
Сидя в изоляторе, Ваха думал, что, выйдя на свободу, он более ничего не будет делать, а займется личной жизнью: все вниманию сыну и наконец-то он должен поговорить с Марией.
Он не может и не хочет жить без нее. С этими мыслями Ваха очень долго мылся, тщательно пытаясь избавиться от грязи и вони изолятора, но мать постучала:
— Ваха, телефон вдруг заработал, по-моему, Кныш.
— Меня нет, скажи, уехал в горы.
Так он и хотел поступить, и после ванны еще не просохли волосы, как очередной посыльный буквально закинул в их чуланчик зеленоватого цвета конверт: «Мастаевы! Вы занимаете служебное, государственное помещение».
Ваха это послание еще держал в руках, еще думал, вопреки всему уехать в Макажой, а тут сам дед Нажа появился.
— Счастье, счастье, что тебя освободили, — увлажнились его старческие глаза. Позже, когда уже пили чай, дед полез за пазуху, достал точь-в-точь такой же конверт: «Мастаев Н.! Требуем погасить задолженность по ссуде. (Это уже миллионы рублей. Сумма скорректирована с учетом инфляции и прогрессирующей процентной ставкой.) Администрация Веденского района. P.S. В противном случае дом будет снесен».
Перечитывая документ, Ваха понимает, что не только в администрации Веденского района, но даже в администрации президента такой терминологией вряд ли кто владеет. Это проделки Кныша, и тут еще послание: «Тов. Мастаев! Ругаю вас ругательски. Вы позабыли великое учение вождя: «Нас упрекают, что мы арестовываем. Да, мы арестовываем. Когда мы арестовывали, мы говорили, что мы вас отпустим, если вы дадите подписку в том, что вы не будете саботировать. И такая подписка дается» (ППС, том 35, стр. 63). Ваха Ганаевич! Вы не раз давали подписку, получали жалованье и прочие ссуды и привилегии от советской власти, в том числе и жилищные, и тем не менее вновь склонны к саботажу, к самонадеянности, как и весь чеченский народ. Не будьте наивны! Ситуация обострилась и грозит выйти из-под контроля. Силы оппозиции пытаются сместить законно избранного народом президента-генерала. Мы в первую очередь должны отстоять дело революции, демократии, независимости чеченского народа. Срочно явитесь в Исламский университет (бывшее здание Дома политпросвещения), в отдел «Межрегиональных и высокодуховных связей». С комприветом Кныш».
Не только Баппа, даже дед Нажа ничего не говорил. По-стариковски сопя, он опустил свою плешивую, с редкой сединой по краям голову. Ваха должен был идти.
Грозный за это короткое время резко изменился. Несмотря на весну, чувствуется какая-то напряженность, серость, угнетенность даже в цветущих деревьях, словно под порывами резкого, пыльного ветра неминуемо приближается страшная гроза.
Над центральной площадью, где некогда стоял памятник Ленину, теперь только его слова-лозунги, подогнанные к сегодняшнему дню:
«Дело, за которое в веках боролся чеченский народ: немедленное предложение демократического мира, отмена госсобственности на землю, революционный контроль над производством, создание национального правительства, это дело обеспечено!
Да здравствует революция горских рабочих, солдат и крестьян!»
Полдень. А в городе почти не видно прохожих, мало машин. Трамваи ходят с большими перебоями. И даже у Исламского университета почти пустынно, как в советские времена. Правда, в самом здании, где ранее и вахтера не было, вооруженная охрана: религию стерегут. И это не милиция либо иная конституционная правоохранительная структура, — это одобренные президентом революционно- религиозные формирования, под присмотром которых Ваха дошел до двери, где ранее был Отдел «агитации и пропаганды», а теперь «Отдел межрелигиозных и высокодуховных связей». Там, где Кныш, всегда дым. Обстановка новая, но не ахти какая. Только под Кнышем кожаное кресло, сидит он по-хозяйски, во главе огромного стола, на голове (и, главное, идет ему) то ли мусульманская феска, то ли иудейская кипа — как- то небрежно сдвинутая на бок.
— О-о! Мастаев! — вскочил Кныш. — Отечество в опасности! А ты в изоляторе отсиживаешься.
— Не без вашей милости.
— Ну-у! Зачем так грубо! Невинного обижать? Вот она — неблагодарность. Нет, чтобы спасибо сказать. Ведь сам знаешь, кто тебя в очередной раз вытащил.
Мастаев на сей раз промолчал, только желваки волнами заходили по скулам. А Кныш, обдавая пришедшего застоялым запахом спиртного, обнимая по-родственному, продолжал:
— Я сам, чтоб ты знал, не раз попадал тоже в места не столь отдаленные. И всегда незаслуженно, как я считаю. Впрочем, это по-своему закаляет дух, делает стойким. Даже Ленин и Сталин не раз бывали в ссылке, — тут Кныш подошел к столу, как-то уж больно демонстративно придвинул листки. — А дела неважнецкие: президент разогнал избранный парламент.
— За что?
— Ну, чересчур свободолюбивый, скажем, революционный.
— Это по-ленински, — ерничает Мастаев.
— Не-не. Это не демократично, нас Запад не поймет.
— А разогнать парламент — демократично?
— Ты забыл свой реферат — классиков марксизма-ленинизма: «Существует два рода демократизма: демократизм масс, рвущихся к независимости и к активному участию в вере в Бога, и «демократизм» партийных вельмож, видящих существо демократизма в смене одних лиц другими. Мы за демократизм первого рода и проведем его железной рукой. Сталин. ПСС, том 5, страница 382».
— Вы исказили цитату, — недоволен Мастаев.
— Время иное, — невозмутим Кныш. — Распущенный парламент встал в оппозицию к президенту. Ситуация накаляется. Ты просмотри бумаги, я сейчас, — он вышел, а перед Мастаевым две небезызвестные цитаты Ленина и Сталина:
— «Изо всех сил убеждаем земляков-чеченцев! — теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые решаются не митингами, а борьбой вооруженных масс. Надо во что бы то ни стало арестовать президента и его правительство. Президент колеблется. Надо добить его. Промедление смерти
