подобно. Комитет объединенной оппозиции».
А вот другая листовка:
«Властвуют не те, кто выбирают и голосуют, а те, кто правят. Президент-генерал».
И еще одна:
«Председателю Службы национальной безопасности! К вопросу о высылке за границу Чечни писателей, депутатов, профессоров и всякой гнилой чеченской интеллигенции. Все это контрреволюционеры, пособники России, организация ее слуг и шпионов и растлителей чеченской молодежи. Надо дело поставить так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически заставлять выезжать за кордон. Президент-генерал».
— Ну как? Вот что мне принесли, — вновь появился Кныш.
— Это вам не «принесли», — отчего-то дерзок Мастаев. — Это вы сами написали. Стравливаете народ, кость бросаете?
— Ну-у! Мастаев, ты даешь! — развел руками Кныш. — Теперь и я в сомнении, а не зря ли я тебя из психушки вызволил?
Не желваки, а зубы Мастаева так заскрежетали, что Кныш аж отпрянул:
— Ладно, ладно, Ваха, с тобой и пошутить нельзя, — сел он в свое кресло. — Я, как видишь, в отделе религий, то есть вне политики.
— Сколько раз вы уезжали, прощались, словно навсегда, — перебил Мастаев. — И вновь здесь? Теперь якобы в религии?
— А ты что, не рад? — вновь встал Кныш, поднялся, закурил и, странно улыбаясь: — Кури.
— Я рад, — Ваха отказался курить, — если бы вы с добром.
— Что значит «с добром», — жестким стал голос Кныша. — Я на службе. Служу Отечеству. Там, куда направят. А здесь и моя родина. Разве не так? Или ты против? — он снизу попытался заглянуть в глаза Мастаева. — Сдается, парень, ты слегка крен не в ту сторону берешь.
— О-о-оставьте меня в покое, — хоть и заикается, а жестко попытался тоже ответить Мастаев.
— А служба родине?
— Я никому и ничему не служу. В армии отслужил. А сейчас.
— Замолчи! — процедил Кныш, за лацкан пиджака притянул к себе Ваху и на ухо шепотом: — Поменьше болтай. Я сам здесь не за былые заслуги и не на курорт приехал.
— А-а я за что?
— Мы виноваты в том, что кому-то захотелось много кушать.
— Ну и на здоровье! А почему вновь я?
— Хе-хе, ну, ранее я говорил, что коней, в том числе и ослов, на переправе не меняют. А теперь добавлю, по протоптанной колее идти легче.
— Здесь будет война? — вдруг выдал Ваха.
— Боже, боже, Мастаев. Разве можно в таком храме, в духовном учреждении и такое? — Кныш подошел к шкафу, достал початую бутылку коньяка и две рюмки, разлил: — Пей.
— «Разве можно в таком храме»? — съязвил, цитируя Ваха.
— Не богохульствуй, — Кныш залпом выпил, тут же перекрестился. Видя, что Мастаев не пьет, он и его рюмку опустошил. — Знаешь, тут надо либо пьяным быть, либо как ты — дурачком. Хе-хе! Не обижайся, — обнял он Ваху. — Сам знаешь, в этих стенах столько мерзости — доносов, вранья, предательства — было, что никакие молитвы не спасут. А вообще-то, — он закурил вновь, стал серьезным. — В стране, где мы родились и выросли, в СССР, Бога, может, и не было, но мораль какая-то была. А сейчас, — он махнул рукой. — В мире иной Бог, одна мораль, — он опять полез в шкаф, кинул перед Вахой пресс[145] на стол. — Деньги — нынче все! Твои.
— За что?
— Вот это резонный вопрос. Отныне ты независимый корреспондент агентства «Рейтер». Вот твое удостоверение.
— И фотографию наклеили?
— Все законно. Теперь тебя никто пальцем не тронет: журналист-международник. А вот твое первое исполненное задание. Распишись.
— Можно я хоть прочитаю?
«В Чечне формируются нелегитимные органы власти, устанавливается режим, при котором республика начинает использоваться российскими и иностранными преступными группировками, а также коррумпированными чиновниками в качестве «свободной криминальной зоны». Через территорию Чечни осуществляется контрабанда нефти, оружия и боеприпасов, цветных металлов, производятся масштабные финансово-банковские аферы. Расширяется практика похищения заложников с целью получения выкупа, торговля людьми. По экспертным оценкам, криминальные доходы от операций в Чечне составили за последние два года более пятидесяти миллиардов долларов. Российские органы правопорядка не контролируют территорию Чечни, решения российских судов и правоохранительных органов не выполняются».
— Н-неужели это правда? — Мастаев буквально сражен.
— Хм, это еще не все, — усмехнулся Кныш. — Всю правду не опишешь.
— Я-я не верю.
— Наивный, разве ты не читал Маркса-Ленина? Все в мире взаимосвязано, всякому действию есть противодействие. И если идет обвальное обнищание многих, что ты видишь кругом, то, значит, где-то концентрируется и больше богатства. В буржуазной экономике это себе присвоили, назвав «законом Парето». А на самом деле все это разжевано и доказано в «Капитале» Маркса. Распишись.
— Нет, — твердо выдал Мастаев. — Это неправда.
— Вот тебе крест, — еще раз перекрестился Кныш. И, видя, что глаза Вахи наливаются гневом, он переменил тон: — Ну а вот сейчас мне поверишь. — Оказывается, за плотным, изящно инкрустированным бордово-массивным занавесом, за которым Ваха представлял окно, естественно-неоновая подсветка, в форме свечи, и как икона блестящее изображение апостола — Ленин! — О великий вождь, — с хрустом в коленях, с искренним ударом о паркет пал Митрофан Аполлонович, — не верят, не верят тебе некоторые бездарные ученики.
— Идиот! — тихо процедил Мастаев, с пренебрежением кинул справку на стол, прикрывая ею пачку купюр, и уже посреди кабинета услышал вслед:
— Ты о казенном жилье, в коем живете, помнишь?
— Мои предки жили в пещерах-гротах, в горах, и я проживу, — он уже с силой толкнул дверь, как последняя фраза добила его:
— А больной сын в Москве? — словно шило больно кольнуло в груди, и словно острие поворачивая: — Деньги возьми, ты ведь неимущий — пролетариат колхозный, или мнишь, что интеллигент… вшивый!
Раньше, когда здесь был Дом политпросвещения, Ваха всегда курил в волнении под березкой. Буквально выскочив из Исламского университета, он, как к спасению, бросился к родной березке. Ныне эта березка его успокаивала, она будто нашептывала ему — мир людей не обуздан в своих желаниях, стремлениях, склонен к переменам, к революциям, к авантюрам, ко лжи и обману, оправдывая себя всякими верованиями и заповедями. А вот есть другой мир — в твоих горах, в горах Кавказа, где мало людей, зато много гармонии, естества, красоты, искренности мира!
— В горы! — в очередной раз с явным облегчением подумал Ваха.
Однако, по мере того, как он шел к «Образцовому дому», а навстречу все более озабоченные, хмурые люди, и его настроение стало портиться, потому что он не может просто так бежать в горы — он кормилец, за ним сын, мать, дед. А он, действительно, неимущий.
Он не мог пойти в чуланчик, и, чтобы хоть как-то забыться, он вспомнил еще одно свое спасение — футбол.
Стадион «Динамо» в еще более унылом и заброшенном состоянии, чем сам город. Видно, что никто здесь давно не играет в футбол, не занимается физкультурой — не до спорта. Правда, встретил он здесь приятеля — тоже по старой привычке стадион приманил. Так, он рассказал многое о футболистах: уехали из республики. Так это не самая большая беда, беда в другом: одного прямо дома застрелили, другого похитили — требуют выкуп.
