— Кха-кха, — кашлянул президент, наверное, мгновение он был озадачен, а потом быстро нашелся. — Большевизм — тоже своеобразная религия без Бога. А террор. Я, как человек военный, против террора.
— Регламент, — вдруг сказал Кныш на весь зал. — Слово предоставляется оппозиции.
— Товарищи! — начинает член разогнанного парламента. — Наша тактика — полное недоверие, никакой поддержки новому правительству, президент-генерал особенно подозреваем, вооружение оппозиции — единственная гарантия, немедленные выборы в парламент, немедленный референдум, никакого сближения с другими силами.
— Вы подстрекаете к вражде, — вдруг зло сказал Мастаев соседу.
— При чем тут я? — шельмоватая игривость на лице Кныша. — Впрочем, ничего нового для нас. Пошли, лучше покурим.
Они вышли на замусоренный лестничный пролет, где сильно сквозило. Закурили. И не сразу, а просто не стерпев, Мастаев выдал:
— Это издевательство. Ваши шпаргалки! Геноцид!
— Отнюдь, — пытается быть озадаченным Митрофан Аполлонович. — Ты не поверишь, но они все просят помощи и консультаций. И это не Ленин, а твой реферат, написанный в ВПШ.
— Я цитировал Ленина.
— Ну, правильно, ты цитировал Ленина, Ленин цитировал Маркса, Гегеля и других. Преемственность. Видишь, как ты велик!
— Подлость, — в сердцах выдал Ваха, сплюнул, бросил окурок и побежал по лестнице вниз. В этот момент он просто ненавидел Кныша, думал, что этот московский «консультант» — исчадие зла. Однако, когда он вырвался на улицу, свежий воздух, ночной прохладный ветерок с набережной Сунжи несколько остудили его пыл, и он подумал, а кто и что заставляет этих чеченских политиков читать шпаргалки Кныша? — Надо подальше держаться от политики и политиков, — твердо решил Мастаев. К тому же каждую ночь у него стабильно стала повышаться температура. Почти не спит, чувствует себя скверно. В поликлинике, куда почти за руку его привела мать, тоже какая-то послереволюционная запущенность, покинутость, словно само это заведение болеет.
В очереди в регистратуру перед ними две бабульки — русская и чеченка. Видать, давно знакомы, о чем-то невеселом говорят. Но слух Вахи часть из беседы выхватил:
— Будто осознанно в пропасть летим и ничего поделать не можем.
— Да, одна надежда на этот референдум.
— Терапевта сегодня нет, — это уже Мастаевым говорят в регистратуре. — Почти все врачи уехали, — и как бы извиняясь: — Зарплата — копейки, и даже ее уже полгода нет. Ничего нет! — а у Мастаева в голове эта фраза: «Одна надежда на референдум…» Да, это так, и он не может, он не должен отстраняться от политики и политиков — он гражданин!
С этой мыслью Мастаев рьяно взялся за возложенную на него судьбой миссию. Администрация президента вроде ему не мешает, но и не помогает, только поддакивает. Зато многочисленные члены так называемой оппозиции постоянно вокруг него, да среди них нет явного лидера, нет консолидации. Наоборот, они как-то почти по тейповым признакам разделены. Но вот из Москвы прибыли бюллетени для голосования. Прекрасная бумага, все верно написано. Однако Ваха и считать не стал, и так видно: количество бюллетеней в три раза меньше, чем необходимо. Мастаев сразу же побежал в президентский дворец. Там его не приняли. А вот Кныш сам вызвал, улыбается:
— В стране бумаги дефицит. Ну и зачем зазря добро переводить, все равно никто голосовать не придет. Народ устал от политики.
— Народ не устал, народ болен от вашей политики.
— Вот это да. Ты Мастаев, точно болен, плохо выглядишь. Брось свой референдум и вообще из города уезжай. Как другу советую. Кстати, я тоже на днях убираюсь. Надеюсь, с концами.
— Никогда вы отсюда не уберетесь.
— Ах, вот как! — лицо Митрофана Аполлоновича стало строгим, даже суровым. — И в тебе проснулся волк, — он почему-то подошел к окну, отодвинув толстый занавес, долго выглядывал в окно и как бы про себя сказал: — А за тобой нужен глаз да глаз.
— Куда же более, — усмехнулся Мастаев, на что хозяин, более не разговаривая, сухо подал руку и буквально выпроводил его. А в чуланчике ждет конверт.
«Тов. Мастаев! В связи с политической целесообразностью рекомендуем переехать в мэрию города Грозного».
Ваха думал было воспротивиться. Но явились бравые гвардейцы президента и, словно только этим они всю жизнь и занимались, все имущество избиркома и самого Мастаева перевезли в здание мэрии Грозного. Осматривая новый кабинет, Ваха выглянул в окно: ночь на дворе, уличного освещения давно нет, только вот уголек сигареты прямо напротив от затяжки заблестел. Он понял — это окно кабинета «межрелигиозных связей», и это не Исламский университет, а по-прежнему Дом политпросвещения.
До референдума оставалось несколько дней. Мастаев с возрастающим нетерпением ждал его, и не только потому, что его интересовал результат, он его предвидел: народ выскажет недоверие нынешней власти, а иного «итогового протокола» вроде нет! Просто Ваха уже понимает, что очень болен, серьезно болен, из последних сил держится на ногах. Ему необходимо провести этот судьбоносный референдум. Для этого почти все сделано, и даже недостающие бюллетени на средства, собранные оппозицией, смогли отпечатать. Но Ваха накануне референдума получил послание:
«В. Г. Мастаеву. Ваха Ганаевич! Переслал ваше письмо-пожелание президенту-генералу. Я устал от вас так, что ничегошеньки не могу. А у вас кровохарканье, и вы не едете. Это ей-же-ей и бессовестно, и нерационально. В Европе (т. е. России) в хорошем санатории будете лечиться и втрое больше дела делать. Ей-ей. А у нас ни лечения, ни дела — одна суета. Зряшная суета. Уезжайте, вылечитесь. Не упрямьтесь, прошу вас. (P.S. Либо оставайтесь в «Образцовом доме»). С комприветом».
Что-то не совсем дружественное заподозрил Ваха в этом некогда цитируемом им послании. Таким же письмом Ленин просил уехать М. Горького из страны накануне массового большевистского террора в 1918 году. Теперь 1993 год и Советского Союза, а тем более большевиков, нет. Тем не менее обеспокоенный Ваха среди ночи заторопился в избирком. И он уже был возле мэрии, как почти случайно бросил взгляд в сторону Дома политпросвещения (не мог он поверить, что это теперь Исламский университет), сквозь темноту заметил в проеме окна «Отдела межрелигиозных связей» какой-то непонятный, совсем мрачный силуэт. Мастаев подошел, оторопел. Вначале подумал — пулемет и, лишь приглядевшись, догадался — камера.
На полусогнутых ногах он ходил, ощупывая в темноте — кругом грунт. Вдруг из окна приглушенно- удивленный голос Кныша:
— Мастаев, ты что там потерял?
— Булыжник, — в тон ему ответил Ваха.
— Камера государственная, дорогая, ты отвечать будешь, — всерьез обеспокоен Кныш, — да и нет тут булыжников.
— Там, где революция, всегда есть булыжники, — что-то увесистое, вроде осколка кирпича, попало в руки председателя избиркома.
— Но-но-но! Мастаев, не дури.
— Пролетариату нечего терять, — замахнулся Ваха. — Зачем камера?
— Отчет в Москву должен сделать. Впрочем, ты тоже.
— Я перед Москвой не отчитываюсь, — горд Мастаев.
— Как же? Три мешка денег кто получил?
— Ах ты гад! — кирпич полетел в окно, и Ваха склонился, чтобы еще что поувесистее найти, в это время его обе руки скрутили, ткнули лицом в грунт, и даже в темноте он краем глаза заметил у виска огромный сапог, даже запах свежего армейского обувного крема.
— Отпусти, отпустите его, — слышен командный голос Кныша.
— Он нарушает революционный правопорядок, — густой бас на русском без акцента.
— У него справка дурака в кармане, так что вон! Долой со всех глаз! — постановляет голос Кныша.
Почувствовав свободу, Ваха встал, словно никого вокруг и не было. Тишина. Только сигаретный
