один:
— Кормить нечем.
На что председатель комиссии многозначительно поднимал указательный палец и говорил:
— У вас нет совести! Вы позабыли традиции гор! Где ваше гостеприимство? Где ваша благородность? Совсем обмельчали, опаскудели!
После этого многочисленная комиссия как бы невзначай разбегалась по хозяйству. Осматривали сарай, чердак, погреб, туалет; с особой тщательностью лазали под нарами, шевелили золу в печи… В эти же дни случилось то, чего Арачаев Цанка ждал с особой тревогой, чего больше всего боялся. Знал он, что просто так его в покое не оставят: пришла повестка ОГПУ. Наверное, больше, чем сам Цанка, переживали братья, мать. Все не находили себе места, чувствовали — не к добру это.
Допрашивали Цанка в том же кабинете. Все было как и прежде, только теперь на стене висели огромная цветная карта Советского Союза и рядом плакат с выписками из Конституции СССР о том, что все граждане страны обязаны быть честными, порядочными и достойными проживания в Великой Родине.
Как и в прошлый раз, сидели два чекиста: тот же Муслимов и новый, совсем молодой человек, маленького роста, с торопливой твердой походкой, с очень быстрым шепелявым голосом, с редкими зубами на нижней, чуть выдвинутой вперед челюсти. Более двух часов этот молодой человек задавал Цанке вопросы Спрашивал одно и то же по несколько раз через определенное время, загонял Арачаева до пота. Однако Цанка упорствовал, всегда говорил «нет», «не помню», «не знаю». Задаваемые вопросы были самые разнообразные, и о прошлом, и о настоящем, короче обо всем и обо всех. Позже, все перекручивая в памяти, Цанка сделал вывод, что к чему-то хитрый молодой следователь его наводит; основные вопросы были о Колыме, и все вопросы были не конкретными, а какими-то расплывчатыми, вроде бессвязными, отстраненными. И еще, что запомнил Арачаев, — в отличие от Белоглазова, новый чекист ни разу не улыбнулся, не отошел от протокола, смотрел исподлобья упорно в глаза, видел в Арачаеве слабую жертву.
К радости Арачаева через день после этого приехал гостить к матери в Дуц-Хоте друг Курто Зукаев. Цанка как раз дежурил ночью в школе. В маленькой каптерке два друга детства гуляли до утра: пили какие- то крепкие, сладкие напитки. Курто говорил, что это коньяк, а это ликер, это вино грузинское. Закусывали вкусным шоколадом, сладким печеньем, еще какими-то сладостями. Курили ароматные папиросы. После нескольких рюмок спиртного охмелевший Цанка хотел спрятать в карман штанов две-три красивые шоколадные конфеты для детей. Курто это заметил, сказал, что привез для них отдельно подарки. Пили щедро, под утро Цанка рассказал полусонному другу о своих делах, рассказал подробно, как никогда раньше, искал помощи или просто сочувствия у богатого, влиятельного друга.
На рассвете Курто уехал, о подарках детям, видимо, забыл. Ровно через неделю вновь вызвали Арачаева на допрос, или, как говорили чекисты, беседу. Обстановка была та же, и вопросы вначале были те же, а потом вдруг резко следователь спросил — кто такая Щукина Татьяна Ивановна? Цанка — опешил. Сразу вспомнил госпиталь в Магадане, маленькую хибару, где они встретились в последний раз, и все остальное.
— Так кто такая Щукина Татьяна Ивановна? — повторил свой вопрос молодой чекист.
Цанка еще мгновение думал, потом медленно, боясь сказать лишнее, ответил:
— Я знал только одну Татьяну Ивановну — медсестру в Магаданском госпитале. Правда, ее фамилию я не знал. Может, она и не Щукина… А если честно, я даже не помню, Татьяна Ивановна она или как-то иначе ее звали…
Потом были еще разные вопросы, и наконец прозвучал самый тяжелый по мнению Арачаева.
— Кто такой — Авербах Карл Самуилович?
Цанка был рад, что молодой чекист вначале спросил о Щукиной, а потом об Авербахе. Он уже был готов к этому вопросу, теперь он вроде понял, куда клонит следователь. Он ясно представил госпиталь, большую одноместную палату, стройного, подтянутого Карла Моисеевича, его папиросы. Почему-то со временем Цанка стал его любить и уважать в душе, и он четко вспомнил его слова: «Главное это молчать. Молчать всегда и везде… Ты это умеешь…»
— Так что вы можете сказать о Карле Самуиловиче Авербахе? — Ничего, — быстро ответил Арачаев, глядя прямо в глаза чекиста.
— А о Щорсе, Николае Натановиче?
— Тоже не знаю такого… Что мне врать?
Завязалась отвратительная для Цанка беседа. Чекист «прижимал его к стенке», действовал нахально, жестко, упорно.
— Так что вы теперь не помните, кто вас допрашивал в госпитале?
— Помню, — наконец сдался Арачаев, — только фамилии и имени не знаю.
— Как это? — удивился чекист.
— Вот так — не знаю.
— Это ложь, и вы все вспомните, как только попадете в Грозный.
После этой угрозы Цанка встрепенулся, принимая вызов, исподлобья, жестко впился глазами в следователя.
— Они мне не представились, и я ничего о них не знаю… Вы-то ведь тоже не представились.
Эти слова больно кольнули молодого чекиста, он вскочил, закурил папиросу, потом вышел. Арачаев посмотрел на своего старого знакомого — смуглокожего Муслимова.
— Слушай, что он от меня хочет? — спросил он на чеченском языке.
— Нэ знаю, — ответил на русском Муслимов.
Минут через десять молодой человек вернулся, нес с собой какую-то папку. Скрывая записи от Арачаева, он вновь и вновь в ней рылся, видимо не найдя что надо — бросил ее на дальний край стола. Потом вопросы касались корабля, чемоданов, встречи в порту и дороги от Новороссийска до Грозного и Дуц-Хоте. Цанка отвечал односложно. Говорил, что многое уже не помнит. Врал обо всем.
Когда молодой чекист подписал пропуск на выход — удивился не только Цанка, но и Муслимов. Бежал Арачаев домой — ног не чувствовал. Вечером опечаленные родственники сидели вокруг Цанка в доме матери. Табарк и Келина плакали, братья советовали бежать в горы, в Нуй-чо, где когда-то скрывался Баки-Хаджи. Однако Цанка на следующее утро двинулся в Грозный, к своему другу Курто. В пути ему повезло, от Махкетов ехал на грузовике. Сидел в открытом кузове под моросящим, холодным мартовским дождем.
После обеда был он в городе, возле дома друга. Заходить боялся, хоронясь, ходил возле подъезда, пытаясь перехватить Курто на улице. Когда окончательно стемнело, увидел знакомую походку Зукаева, тот шел, покачиваясь, неся в руках какой-то большой сверток.
— Курто, — окликнул его Цанка.
Зукаев крайне удивился, все своим видом выражал отчужденность и холодность к проблемам друга, от него несло спиртным. Поняв это, Цанка совсем обвис, в душе разозлился, хотел бежать.
— Ты куда? — очнулся Курто. — А ну стой.
Насильно он потащил Цанка куда-то в сторону от центра, в район частных кварталов. По пути объяснял, что у них сегодня гости, и поэтому не приглашает в дом, а хочет, чтобы Цанка переночевал у его работницы, одинокой русской женщины. Минут через двадцать были на месте. Ворота открыла сухая, довольно бойкая для своих лет бабуля.
— Антонина Михайловна — это я, — как бы в шутку, развязно говорил Курто, — еще раз здравствуйте… Это мой друг, из родного села. Можно, он у Вас переночует.
— Да-да, — быстро ответила женщина, было видно, что эта процедура была не впервой.
Курто быстро ушел. Условия ночлега у Цанки были роскошные: ванная, теплая вода, жирный ужин, свежая постель и беспробудный, крепкий сон. Утром его разбудил Курто.
— Ну ты дрыхнешь! — восклицал он. — Так, мы пошли на работу. Ты жди меня здесь. Из дому не выходи. Поешь сам… Ничего, не стесняйся, Антонина Михайловна работает у меня на складе — очень порядочная женщина… Я к обеду подойду… У меня возникла одна идея… Не знаю, может что получится.
Вернулся Курто через пару часов.
— Ты в школе кем числишься? — спросил он с порога.
