попадает им от власти соответственно… А наш Дакани пострадал совсем из-за ничего… Где же он сейчас — родименький…
Цанка смотрел на мать, не мог прийти в себя. Постарела Табарк до неузнаваемости. Щеки впали, скулы и челюсть выдвинулись вверх, глаза глубоко ввалились, потеряли цвет, блеск, движение. Губы обесцветились, покрылись синюшными волдырями, кожа сморщинилась, пожелтела. А самое страшное руки — они стали большими, костлявыми, грубыми, с толстыми, выпирающими венами. Холодными.
Ночью спали вместе, в обнимку. Цанка лежал с открытыми глазами, ни о чем не думал, не было сил. Табарк чавкала беззубым ртом, сосала третью подряд сладкую конфету — подарок сына. Глубокой ночью снова долго разговаривали. Говорили обо всем. На рассвете усталая Табарк, засыпая, сказала сыну:
— Цанка, я хочу сделать тебе завещание. Первое — не отчаивайся и борись за жизнь. Ты последняя надежда рода Арачаевых. Не дай ему засохнуть. Найди Дакани и Гелани. Я чувствую, что они живы… Ты молодой — народи еще детей. Обязательно. Второе — не забывай Родину и всеми силами постарайся вернуться в родное Дуц-Хоте. Береги язык, традиции народа и честь нашей фамилии… И третье, личное, у меня тоже могилы не будет. Если вернешься домой, поставь нам памятники на кладбище — газавата: мне, Дихант, Кутани и Дени, и отдельно нашему многострадальному народу… И еще, твоя дядя — Баки-Хаджи был хранителем древнего кладбища. Вернешься домой, возьми на себя эту нелегкую ношу. И помни, если туалет — культура семьи, то кладбище — культура народа. Сравнение на первый взгляд грубое, но по сути они идентичны… Такова жизнь.
…А на утро в хибару заскочила с шумом и с криками милиция. Выхватили они из объятий матери заспанного сына, надели наручники и, не обращая внимания на слезы, мольбу и проклятия Табарк, увезли его на станцию Чиили, в отделение милиции. Двое суток держали в карцере до выяснения личности пришельца. Отпуская, оскорбляли, называли самозванцем и дезертиром, дали какую-то справку, заставили где-то расписаться, обязали являться в милицию каждые пять дней, как когда-то после Колымы, и самое главное, какой-то завшивевший сержант снял с него погоны капитала и все награды. С трудом сдержал себя Цанка, глотал в злобе слезы, просто хотел побыстрее увидеть мать.
Всю дорогу до колхоза бежал, задыхался, падал, вставал и снова бежал, будто чувствовал неладное… Не ошиблось ноющее сердце… Осиротел он полностью.
Три дня лежал он в хибаре безвылазно, горевал. Три дня приходили к нему земляки, разжигали печь, делились скудной едой. На четвертый не пришли. А на пятый день он пошел на станцию, чтобы стать на учет, и вообще чтобы пройтись, посмотреть, что делать дальше.
У здания участкового милиционера толпились люди — все русские: двое мужчин и четыре женщины. Мужчины дымили самокрутками. Едкий запах самосада щекотал ноздри Цанка, он уже много дней не курил. С трудом преодолев стеснение, он попросил закурить. В это время подошел казах-милиционер, толстый, пухлощекий старшина. Открывая висячий замок, он искоса осмотрел всех и, остановив взгляд на Цанке, спросил: — А ты кто такой?
— Капитан Арачаев.
— Хм, — усмехнулся старшина, — «капитан»… У нас вот и полковники есть, правда бывшие.
Милиционер вошел в кабинет, включил свет. Сквозь окно было видно, как он спокойно разделся, тщательно, любуясь в зеркало, укладывал прическу, потом, подойдя вплотную к своему отображению, ковырялся с прыщами, дергал из носа волосы.
— Так, дамочки, — наконец крикнул он, — быстренько поставьте самовар и тщательно уберите комнату, — с этими словами он вышел на улицу. — Я скоро приду. Ждите.
Через полчаса неприятная процедура регистрации закончилась. Цанка освободился первым, не зная, что делать, стоял посередине улицы. Голод и боли в желудке и во всем теле не давали покоя. Он огляделся. Кругом были грязь, убогость, нищета. Холодный ветер порывами стегал по лицу острыми песчинками. Вяло простонал паровоз. Два чумазых подростка, ссутулясь, пряча руки в карманах штанов, пересекли улицу, исчезли за поворотом. Мимо со скрипом проковыляла старая полуторка. В это время от участкового вышел еще один мужчина.
— Ну что, фронтовик, закурим, — обратился он к Арачаеву.
— Если угостите.
— Где воевал?
— Везде, — невесело ответил Цанка.
— Как Вы сказали Вас зовут, капитан?
— Арачаев Цанка.
— Очень приятно, — мужчина протянул руку. — А я Волошин, Петр Иванович.
Покуривая, пошли вдоль улицы.
— Родственники здесь? — спросил Волошин.
— Теперь одинок, — грустно усмехнулся Цанка.
— А жилье есть?
— Можно сказать, что нет.
— А работа?
— Нет.
— Тогда пошли со мной. Помогу устроиться у себя. Работа неважная, даже вредная, но других для нашего брата нет… А жить пока будешь у меня. Жилье, правда, тоже неважное, но лучше тюрьмы… Ты когда-нибудь бывал в неволе?
— Гм, — махнул головой Арачаев, — после двадцати пяти лет вся жизнь в неволе.
Работали Арачаев и Волошин на окраине поселка в кожевенном цехе. Трудились по двенадцать часов в сутки, с одним выходным в воскресенье. Весь день возились в серной кислоте, в животном жиру, в соли. От вредного воздуха у Цанки стали барахлить слабые легкие и бронхи. Он постоянно кашлял, его рвало, тошнило. Слабость и безразличие ко всему владели им.
Через две недели получили приличный аванс. Вечером в субботу гуляли: пили водку, закусывали консервами из сплошного комбижира, черным хлебом. Цанка расщедрился, купил не дешевый самосад, а вонючую махорку. После первой бутылки Волошин рассказал Цанке о своей жизни.
— Я сам создавал эту власть, за нее боролся. С семнадцати лет на гражданской войне. Потом пятнадцать лет воевал в Средней Азии с басмачами, дослужился до полковника, а в 1938 году посадили, как иностранного шпиона, до прошлого года был в Ухте, железную дорогу строил, а теперь вот облегчили мою участь — перевели сюда, в теплые края, на вольное поселение. Тут что летом жара, что зимой пурга — вот и все облегчение… Семья: жена, сын — в Алма-Ате, — тут Волошин прослезился, — меня не пускают к ним, их не пускают сюда. Вот так и живем.
— Еще долго срок? — перебил его Арачаев.
— Всего двадцать лет дали — так вот считай.
— А эти русские женщины, что они здесь делают?
— То же, что и я.
— Они тоже осуждены?
— Да.
— А кем они работали?
— Две учительницы, одна врач, а жена Ильи — того мужчины, что с нами на учет ходит, так она крупный партийный работник в прошлом.
— Это которая?
— Самая пожилая.
После второй бутылки Цанка совсем охмелел, стал веселым, разнузданным.
— Ну что, Петро, — кричал он, — давай-ка пойдем к нашим женщинам. Участь у нас одна, пусть и общество будет общим.
— Нет, Цанка, — грустно ответил Петр Иванович, — там поочередно милиция и военные гостят, насилуют баб, издеваются, что хотят, то и делают с ними… Это просто ужас, беспредел… Знаешь как их жалко, как они плачут, иногда прибегают сами ко мне, здесь прячутся… А какой я защитник. Сам на птичьих правах… В последний раз, когда их здесь увидели, сказали, что и меня изнасилуют, если еще к ним близко подойду.
— Неужели и русским так тяжело в этой стране жить? — удивился Цанка.
