— Успокойся — скажу, — убаюкивающе махал головой Андрей Моисеевич.
Цанка замолчал, перестал дрыгаться. Только дышал часто, выдвинул вперед нижнюю челюсть, глазами впился в очки физика.
— Ну говори, говори… Что меня можно — мучить, насиловать, убить… — уже более спокойно, задыхающимся голосом спрашивал Цанка. — Ну, что еще? Что? Все, что можно, было, я пережил. Всё… Ну посчитай сам — две тюрьмы, издевательства, унижения, избиения, две войны, потеря в юности отца, детей, потом…
— Замолчи! — зашипел Бушман. — Замолчи — кому говорю!
— А что ты мне рот затыкаешь? Кто ты такой? Что ты обо мне так волнуешься? Где ты был, когда я детей терял, брата под танками погубил? Где?
— Если ты сейчас же не замолчишь — то мы оба пострадаем.
— Мне уже некуда больше страдать. Понял? Ха-ха-ха, — захохотал злобно Цанка.
— Ты с ума сошел! Замолчи, — и Бушман стал душить Арачаева.
Цанка всегда считал себя моложе и сильнее дряхлого физика, он попытался шутя скинуть насильника, но ничего не получилось, руки и все тело были парализованы, не слушались его, не двигались, будто бы затекли, отлежались и стали чужими. Арачаев захрипел, тонкие, костлявые пальцы все глубже и глубже входили в его гортань, перехватили дыхание, прижали его к земле, парализовали. Силы покидали его, он терял контроль и сознание — из последних сил он напрягся, поднял руки, и в это время Бушман отпустил горло и заливисто, едко засмеялся:
— Хе-хе-хе, так что ж ты, Цанка, друг мой, сопротивляешься — не хочешь умирать, борешься за жизнь, любишь ее — «ненавистную»? Что ж ты дергаешься из последних сил?
Арачаев не мог надышаться, сладкий горный воздух свободно стал проникать в его грудь. Он несколько раз глубоко вдохнул, никак не мог отдышаться, прийти в себя.
— Пошел прочь — негодяй, — наконец в гневе вымолвил он. — Пойду, пойду, не волнуйся — только еще посижу с тобой немного… Когда еще увидимся?
— Лучше с тобой не видаться, — недовольно буркнул Цанка. — Ну, дорогой, я думал, что мы с тобой друзья, а ты, оказывается, изменчив, — сделал недовольный вид Андрей Моисеевич.
— А как мне быть тобой довольным, разве от тебя есть какая польза?
— Ну как нет? — развел руками Бушман, на лоб полезли очки. — А кто тебя спас на Оймяконе?
— Так разве это спасение? Одни страдания!
— Цанка, не богохульствуй, сама жизнь — это страдание. В муках человек рождается и в муках умирает, и в неотступных проблемах живет на земле.
— А для чего все это? — воскликнул Цанка.
— Для чего — мы все знаем, но забываем. Что на грешной земле посеем — то потом и пожинаем.
— Гм, — усмехнулся Арачаев, — интересно, а что ты там теперь пожинаешь?
— Я пока вишу в воздухе: не там; не сям.
— Это как? — серьезно спросил Цанка.
— А вот так мы с тобой связались, вот теперь по твоей милости я уплыл, но никуда не приплыл, жду тебя.
— Ну и что дальше?
— Ничего. Если ты будешь нормальным человеком, то мы взлетим, а если будешь всякую ересь болтать, как ранее, то горе нам вечное… Вот тогда Верхоянск точно раем покажется.
— Объясни, — раскрыл рот Цанка.
— По секрету… Понял?.. Коротко, как я представляю… Те, кто был человеком, — полетят к прекрасным звездам. Что там — я не знаю, но плохих туда не берут. А кто человеком не был — тот превратится в частичку меньше микрона и останется в горящих недрах Земли.
— А ты сейчас висишь ближе к земле или к звездам? — озабоченно спросил Цанка.
Бушман опустил глаза.
— Здесь врать нельзя, — печально сказал он, — хотя врать, оказывается, нигде нельзя… Если честно — я ближе к земле, и ты со мной. Так что вытаскивай.
— А мои родственники?
— Мне неизвестно, но то, что дети от грешной земли улетают все, — это точно.
— Так, — занервничал Цанка, — ну и повезло мне с тобой, дружок — балласт чертов. Из-за тебя я могу больше и детей не увидеть?
— Почему из-за меня? — вскипел Бушман. — Что ты понимаешь? Да если бы не я, пошли бы с тобой на дно земное…
— Ой, да замолчи, — перебил его Цанка. — Вон посмотри, даже золото твое и то своровали.
— Ну и славу Богу, — улыбнулся Андрей Моисеевич, — разве могло это золото добро сделать? Ты вспомни, сколько слез и проклятий на нем… Из земли оно пришло и в землю уйдет. А тот, кто питает к этим блестяшкам слабость, носит и хранит их — тот потерял ориентир в жизни. Это все мнимые ценности, просто иллюзия… А сколько из-за этого крови, пота, жизней… Просто ужас!
— Хм, — ухмыльнулся Цанка. — Что-то ты теперь иначе запел?
— Если бы повидал с мое — тоже пел бы так же.
— Ой, что ты мог испытать и повидать. Это я перенес все мыслимые и немыслимые страдания на земле этой, большего горя мало кто видел.
— Перестань, Арачаев. Перестань. Не богохульствуй. Я тебя очень прошу. Не губи нас! Не зарывай вглубь! Ты не знаешь великого горя.
— Ну что, что еще может быть? Скажи! — закричал в ярости Цанка.
— Скажу, скажу, — скороговоркой поспешил Бушман. — Слушай и не перебивай… Ну, допустим, пересохнет твой родник.
— Чего? — возмутился Арачаев. — Это немыслимо, это невозможно. Тогда жизнь села прекратится…
— Это только начало, — злая ирония промелькнула на лице Андрея Моисеевича.
— Не продолжай, — дернулся в гневе Цанка, — без родника нет села, нет жизни в Дуц-Хоте…
— То-то и оно, любезный, но и это далеко не самое страшное, — с явным удовольствием издевался физик. — А если ваш народ никогда не вернут обратно на Родину…
— А-а-а, — зарычал горец. — Замолчи, замолчи! Не говори так! Такого быть не может.
— Может, может, и еще хуже.
— Замолчи! Всё, не каркай, я всё сделаю. Говори!
— Вот так лучше, — довольно улыбался Бушман, — а то вы, чеченцы, только о семье, роде, о каком-то тейпе только думаете, а общего у вас мало — вот и получаете по башке палки.
— Ты это мне хотел сказать?
— Нет. Слушай внимательно, и запомни… Если ты хочешь видеть своих родных и заодно выручить меня — ты должен из души убрать: ложь, месть, зависть, трусость, злость, азарт.
— Ха, — усмехнулся Цанка, — и это ты мне хотел сообщить… Так об этом мне еще в детстве отец говорил, а потом дядя — Баки-Хаджи не раз в Коране читал. Это я давно слышал.
— Слышал, да забыл, — резко перебил его Андрей Моисеевич. — Вспомни, далеко ходить не надо, кто только что хотел мстить, стать абреком и прочее.
— А, это только мысли.
— Да-а, «мысли». А знаешь ты, что плохая мысль тождественна плохому действию, а может даже более этого.
— Так что же, мне надо спокойно глядеть на все эти издевательства?
— Спокойно, смотреть не надо, необходимо бороться, но не способом абречества и кровной мести, а всем народом сообща с помощью сплоченности и интеллекта, а других способов нет… И ты не волнуйся, Цанка, этим безбожникам мстить не надо, они жалкие люди, они великое зло посеяли и соответствующий урожай снимут… Ой, каким обильным и вечным будет этот горестный хлеб!
Наступила пауза, оба молча глядели в глаза друг друга, о чем-то думали, вспоминали пережитое на Колыме. Наконец Цанка нарушил молчание:
