костный мозг?
— Конечно, — ответил Цанк, — у нас это считается деликатесом.
— Тогда давайте, приступайте. Я уже минут двадцать стараюсь. Пока ничего не получается, только вот всю руку разрезал. Может у Вас получится. Вы все-таки моложе, крепче. Давайте, давайте… Бросьте к черту эту шкуру.
Все их усилия ни к чему не привели. Маленькая пилка была тупая. С пораненными, окровавленными руками они с рассветом вернулись в колонну.
— Может на руки тоже надо помочиться? — съязвил Цанка. Бушман молча пошел в сторону.
— Ты сейчас лучше на свою голову помочись, — крикнул вдогонку ему Цанк.
С рассветом колонну повели дальше. С трудом преодолели крутой горный подъем, и внизу открылась бесконечная, вся белая-белая долина. Она была бескрайняя и безмолвная. Долину пополам делило русло маленькой реки. Снег на льду был темнее, и сверху отчетливо было видно, как мороз прочно сковал все вокруг. Недалеко от реки чернели какие-то мелкие силуэты строений. Они не вписывались в этот грандиозный пейзаж. Казалось, что эти строения свалились с неба. Они были убоги и безжизненны, но к ним стремилась колонна из многих жизней, видимо предполагая, что это какое-никакое, а жилище.
Ежегодно весной маленькая сибирская речка разливается в большую реку. Талая вода с юга, с многочисленных гор и долин устремляется на Север, к океану. На Севере еще стоят крепкие морозы, когда южные воды, неся собой жизнь, силу, страсть, устремляются к бесконечному простору. И тогда сталкиваются две жизненные стихии, два врага и два брата, белое и черное, жизнь и смерть, шум и покой. И как всегда, жизнь торжествует; все цветет, все просыпается, все дышит.
В течение многих веков водная стихия, прокладывая себе путь к морю и океану, прорубала в горной долине огромное ущелье. Это ущелье становилось все шире, глубже и необъятнее. Низкое ослепительное осеннее солнце озаряло всю эту бескрайнюю долину. Воздух был холодным и прозрачным. На огромном расстоянии виднелись снежные горные вершины, за ними были еще и еще горы. Их было бесконечное множество. Этому краю не было конца и края. И в этом огромном пространстве не было жизни. Были только снег, лед, мороз, безмолвие… И вот появились люди. Люди измученные, холодные, голодные. Люди несвободные, люди гонимые.
Несмотря на холодный ветер, все машинально остановились и стали осматриваться. Все поняли, что это рубеж, за этой горой начнется спуск, спуск крутой, скользкий, для кого-то короткий, для кого-то долгий, для кого-то последний. Оглянулись с надежной назад. Позади было то же безмолвие: бесконечное, холодное, тягостное. Но все равно за спиной чувствовалось что-то родное, знакомое, теплое.
Цанка вспомнил свои горы. Какие они были красивые, близкие, теплые. Они плавно сменялись: вначале низкие черные горы, затем более высокие светлые горы, покрытые буковыми и дубовыми лесами, их сменяли альпийские горы, и наконец снежные вершины: высокие, остроконечные, гордые, родные. За теми вершинами снова начиналась жизнь. Там жили такие же люди. А здесь за вершиной виднелись вершины, все одинаково холодные, тупоголовые. Впереди не было жизни — но хриплый грубый голос скомандовал обреченно:
— Вперед! Быстрее, Вашу мать!
Колонна тяжело двинулась к чернеющим вдалеке внизу строениям. Через некоторое время стали отчетливо выступать силуэты колонии. Из двух-трех труб валил тонкой струйкой сизый дым. Это дом? Нет, это место жестокой каторги. Но все равно это жилище. В нем должно быть теплее и уютнее, чем под открытым небом…
С давних пор золотоискатели знали, что эти края славятся своими приисками. Однако короткое лето и суровая зима не позволяли освоить эти безжизненные края. Бог, зная, что обделил эти места всем земным, все-таки, как бы в знак компенсации, разбросал здесь множество золотоносных жил. И с тех пор люди, не зная сна и покоя, в поисках желтого металла избороздили эти бескрайние просторы. Много жизней сгубила колымская земля, но тем не менее все новые и новые искатели приключений и щедрой жизни устремлялись в эти необыкновенные края. С приходом Советской власти все изменилось. Золото и все остальное должно принадлежать только группе избранных. В число «всего остального» входили и человеческие жизни и их судьбы. Коммунисты романтику, любознательность и геройство людей превратили в простую обязанность, в работу. Энтузиастов и не только их назвали геологоразведчиками и отправляли на Колыму для поиска золота. В каждую такую группу внедряли по два-три работника ОГПУ. Один из них числился официально, ему присваивали должность типа как замполит в армии. Однако эти стукачи друг друга не знали.
Вот такая геологоразведочная группа обнаружила золотоносные места в русле маленькой реки, и было вынесено решение об эксплуатации данного месторождения. Летом, когда река была полноводной, сплавили с верховьев лес и стали обустраивать места для добычи драгоценного металла. Первым делом построили высоченный забор и массивные ворота. Одновременно возвели шикарное для этих мест жилье для начальства и его обслуги. В последнюю очередь вспомнили о работниках, то есть о заключенных. Для последних начали строить три огромных барака, но их так и не достроили. Поэтому не успели колонну заключенных пригнать в зону, как их сразу же построили, переписали и даже не покормив и не дав отдохнуть — приставили к строительству и обустройству бараков.
Арачаев и его друзья по неволе были первыми заключенными в этих местах. Не было никакого порядка и организации. Не было никаких условий для труда, не говоря уже о жизни. Заключенные всю свою жизнь и ненависть вымещали друг на друге. Днем и ночью не прекращались драки, стычки, убийства.
На второй день утром повели всех одновременно в баню. В узком темном холодном помещении, где не было никаких условий для мытья, их всех заставили раздеться и переодели. Теперь они все стали внешне одинаковыми. Одежда была в основном стандартной, рассчитанной на среднего человека, и поэтому Цанка в арестантской одежде выглядел как пугало: все было коротким, узким, все давило и сжимало.
Цанка представлял, что условия будут примерно такими, как в Грозненской тюрьме. Теперь он понял, что это совсем другое место, это другое время, здесь другие законы и обычаи. Заключенные сразу разделились на политических и блатных. Хотя Цанка проходил по делу как политический, все знали, что он далек от нее, — и заключенные, и их стража. С первого дня он занял независимую позицию.
Самым главным объектом раздора стала металлическая печь, стоявшая посредине барака. Так называемые блатные сразу захватили все места вокруг нее, потом стали жестоко выяснять отношения между собой. Драки продолжались днем и ночью. Убийство человека стало обычным делом. Ночью в темноте никто не мог ничего понять, в основном все делалось исподтишка. Как молодые петухи, дрались все не на жизнь, а на смерть. Каждое не так сказанное слово, косой взгляд или жест вызывали бурю эмоций.
С первого дня около Цанка обосновался Бушман. Только теперь Цанка смог разглядеть этого маленького, хилого от природы мужчину. Его близорукий взгляд рассеянно и испуганно бегал в темноте по бараку. Ему было лет тридцать пять-сорок, лысая голова имела продолговатую форму, оттопыренные уши казались приклеенными, до того они были большими и пухлыми. Выпуклые большие карие глаза постоянно бегали, моргали.
— Цанка, Цанка, неужели мы так и будем спать здесь у самой стены? Мы ведь здесь к утру околеем.
Цанка молчал. Безысходность и печаль овладели им. Ему было больно и тяжело. Ему стало страшно. Он понял, что пять лет он здесь не выживет. Он потерял веру в себя, веру в жизнь, в будущее. Ему было постоянно холодно. Мерзкая, скудная еда отравила весь его и без того ослабленный организм. Он буквально пал духом. Ему было все равно. Он машинально делал все, что делали другие, и ждал только ночи. Ночью он еле доползал до своего места, падал и моментально засыпал, ничего с себя не снимая, даже наоборот, кое-какую утварь наматывал на голову и ноги.
Ночью ему снились дом, мать, дети, жена, родственники. Сон был единственным спасением в этой омерзительной жизни. Однако его тоже не хватало. Измученный организм не мог восстановиться. Ни одного дня, ни одного часа не было свободным. Все делалось по команде, в коллективе. Цанка, как и любой чеченец, не принимал коллективных действий, не любил групповщины. Однако внутренний мир Цанка мало кого интересовал. Любое противодействие заключенными каралось жестоким образом. Провинившихся сажали в карцер. Через неделю из карцера приводили полудохлого обмороженного человека, который уже не мог не вставать, не ходить и даже не мог есть. Поэтому у Цанка интуитивно были подавлены все
