большой скорости, еле успел отскочить в сторону. Что-то, со свирепостью на лице, прокричал Харон, но этого Баки-Хаджи понять не мог, и так было все ясно.
Сгорбленная от нещадного, многолетнего труда Хаза с волнением и беспокойством встретила Баки- Хаджи.
— Что случилось? Что произошло у тебя с этой свиньей? — спрашивала она, провожая муллу в свою маленькую каморку.
— Ничего, — тяжело дыша, отвечал старик, — будь добра, принеси, пожалуйста, мои папаху и трость. Они лежат внизу у развилки.
Вернувшись с папахой и тростью, Хаза увидела, что Баки-Хаджи как ни в чем не бывало ходит вокруг мельницы и внимательно осматривает свое хозяйство.
— Баки-Хаджи, может быть тебе холодный морс[12] принести?
— Да, принеси, если не тяжело.
Мулла медленно, с удовольствием выпил морс и, глядя в упор, в глаза Хазы, спросил:
— Где Кесирт?
— Торговлей занимается.
— Что ей, больше делать нечего? — возмутился старик.
— А что ей здесь делать? Не хочет она жить в этой дыре. Сам знаешь, какая у нее судьба и какой у нее характер. А там она хоть среди людей и себе на одежку-обувку зарабатывает. Мне помогает… Да что я с ней могу сделать? — и Хаза огромными, костлявыми от долгих лет и труда руками ударила себя по груди. — Ты о ней не думай. Она себя в позор не отдаст. Лучше о себе подумай. Весь исхудал, зеленый от тюрьмы стал. Видимо, не легко тебе там было.
— Ладно, хватит тебе ныть, — перебил ее Баки-Хаджи, — пойду на кладбище. На обратном пути зайду.
Переправившись через узкий пешеходный мост на другой берег родника, Баки-Хаджи направился вверх по выложенной из камней тропинке. На полпути он остановился, чтобы передохнуть. Туман рассеялся. Сквозь белесую облачность на востоке, прямо над Эртан-Корт, [13] обозначился контур желтого солнца. В воздухе запахло свежестью, жизнью, весною. На противоположном склоне горы буковый лес из черного зимой стал коричневым — это почки набухли, вобрали в себя жизнь, чтобы через день-два родить зелень листвы. А на альпийских горах еще лежал снег, и только в маленьких узких ущельях зеленели горные низенькие сосны. Маленькие тонкие травинки, как девственницы, впервые идущие на свидание, застенчиво и робко тянутся к солнцу сквозь черный грунт.
Взгляд Баки-Хаджи остановился на мельнице. Свысока она казалась маленькой, аккуратной, игрушечной. Хаза с метлой в руках возилась по двору, часто поглядывая в сторону удаляющегося муллы.
Много лет назад, еще во времена имама Шамиля, дед Баки-Хаджи построил в этом месте примитивную мельницу. Мулла отчетливо помнил это неказистое строение. Устройство той мельницы было чрезвычайно просто: были сложены четыре каменных стены без цемента, высотою в два аршина, и наброшена сверху земляная крыша; внутри на корточках могли сидеть три человека, а посередине стояла коробка из древесной коры, в которой помещались два жернова, один из которых (верхний) вращался на оси, прикрепленной к сколоченному крестообразно из двух досок колесу, приводимому в движение струей воды, бьющей под пол мельницы, где находилось и колесо. Так как на горном ручье сделать шлюз было невозможно, то жерновое колесо находилось в постоянном вращении.
Позже ездивший по всему миру Баки-Хаджи полностью переделал и усовершенствовал конструкцию мельницы. Первым делом он закупил у купцов — горных евреев — два новых жернова. Они обошлись ему в пятнадцать коров и двух коней. А затем построил большую мельницу; помимо мельничной комнаты, были еще кладовая и помещение для жилья. Кроме этого, Хаза построила для себя еще сарай для скотины.
В Дуц-Хоте и во всей округе слова мельница и Хаза были одно и то же. Никто не знал и не помнил, откуда и когда Хаза появилась. Говорили, что она дочь украденного наибами Шамиля то ли грузинского, то ли осетинского князя. Всю жизнь Хаза провела здесь, ее подбросили к старухе — Бикажу, которая в то время жила на мельнице. Про Бикажу ходили разные легенды: мол что она ведьма, колдунья и так далее. К Хазе Бикажу относилась строго и жестоко: днем и ночью заставляла работать, поднимать еще в юном возрасте тяжелые кожаные мешки.
После смерти Бикажу построили новую мельницу, и всё кругом преобразилось. Хаза оказалась хорошей хозяйкой: у нее все блестело; везде были порядок и уют. Однако была она очень некрасивой. Видимо, от тяжести жизни она больше была похожа на мужчину: крупное продолговатое лицо; огромные кисти рук; твердая походка и грубый, видимо от мельничной пыли, голос. Однажды Хаза неожиданно для всех исчезла и так же неожиданно вернулась, но уже с дочкой на руках. По горам поползли разные слухи; все кивали в сторону муллы Баки Арачаева. Однако в тот же год Баки совершил Хадж и стал Баки-Хаджи, после этого его авторитет стал непререкаемым. Все пошло как и прежде своим чередом. А дочка Хазы Кесирт — бегала по горам, купалась в роднике, играла только с мальчишками и была отчаянно смелой и задиристой: никому не давала спуску. И никто не заметил, как из строптивой девчонки выросла девушка- красавица.
На удивление всем Кесирт была высокая, стройная, длинноногая. Глаза, волосы, ресницы — смолянисто-черные. Кожа смуглая, а на щеках играл яркий румянец. Когда она смеялась, маленькие ямочки появлялись в уголках рта и обнажались ровные, маленькие, белоснежные зубы.
Красавиц в чеченских горах было немало. Однако Кесирт отличалась среди них своей грацией и осанкой. На вечеринках и свадьбах все стремились станцевать с ней. И выходила она в круг без кокетства и жеманства; строгая и грациозная, как лебедь стройная и гордая. И глаза ее не бегали по углам и по сторонам, а печально опускались вниз, прикрытые длинными густыми ресницами.
— И-хи-хи, марш дунэ![14] — кричали молодцы, тяжело вздыхали мужчины и с неприкрытой завистью исподлобья смотрели девушки.
Из далеких и ближних сел приходили молодые люди, чтобы познакомиться, или даже просто увидеть Кесирт. А когда говорили, что на такой-то свадьбе или вечеринке будет дочь Хазы, все устремлялись в то село, и когда Кесирт выходила в круг, стреляли из всех ружей и револьверов, рукоплескали так, что гул стоял на многие версты вокруг. Стоило Кесирт в сопровождении матери покинуть свадьбу, как все теряли интерес к данному мероприятию; всё становилось обыденным, монотонным, пресным.
Росла Кесирт в бедности и в крайней нужде. С самого детства она наравне с мальчиками ездила в лес за дровами, косила сено, пасла коров и овец. А зимой в проточной ледяной воде родника вымывала овечью шерсть, на простом веретене сученила нить, сдваивала ее и на самом примитивном ткацком станке, сделанном на лад русских кросен, натягивала основу, закладывала утки и с помощью больших деревянных челноков начинала тканье. Готовое сукно она снимала с кросен и вместе с матерью катала ткань в глине, затем мыла и красила в эссенции, выработанной из ягод лесной цундалги. [15] В зависимости от концентрации эссенции можно было получить цвета от малиново-красного до ядовито-фиолетового. А для получения желтого цвета заготавливали впрок траву дрок красильный.
Долгими зимними ночами при тусклом свете жировой лампадки Кесирт шила и перешивала свои немногочисленные платья. А после того как стала девушкой, она в корне изменилась. За одну зиму из девочки-подростка она превратилась в девушку-красавицу, и больше она не надевала, как все ее ровесницы, грубые рубахи-платья, а сшила для себя бешмет, который подчеркивал всю ее грацию и девичью красоту.
Однако более всего Кесирт прославилась вязанием. Мать, Хаза, научила ее самому примитивному и грубому способу вязки. Кесирт на этом не остановилась; научившись особым образом сучилить пряжу, она стала вязать для себя платки, кофты, перчатки, юбки. Все ее искусство мастерицы и рукодельницы проявилось в вязаном платье: тщательность отделки, прочность, скромность и красота орнамента поражали всех людей.
В этом платье она была удивительно хороша. Оно плотно облегало ее молодое, влекущее к себе тело, подчеркивая мощные, упругие бедра и ягодицы, по-девичьи еще не развитую, но уже рельефную грудь и
