— А с дровами, я вижу, у Вас все хорошо, — сказал Цанка, чтобы как-то поддержать разговор.
— У меня «все хорошо», вот только жизнь хреновая. Жизнь законченного человека, — с последними словами Бушман повернулся лицом к столу и в толстых линзах физика отразился ярко-красный неравномерно вспыхивающий огонь. Арачаеву показалось, что на него смотрит череп мертвеца с горящими огненными глазами. Мурашки пробежали по его телу.
— Андрей Моисеевич, налейте, пожалуйста, еще чаю, если есть, — сказал боязливым голосом Цанка, протягивая к огненным глазам дрожащей рукой пустой стакан.
Бушман молча встал, завозился возле чайника, налил чаю себе и Арачаеву, снова сел напротив. Огни из глаз исчезли. Это был снова жалкий и хилый Бушман с большими очками на кривом худом носе.
— Давай выпьем немного, — уже весело сказал Бушман.
Как обычно полез под нары, достал небольшую медицинскую бутыль, с полок стащил две алюминиевые солдатские кружки, из грязной льняной ткани развернул кусок черного сухого хлеба, надломил его на несколько частей.
Разлили спирт, не разбавляя выпили. Долго не могли отдышаться. Бушман набрал в кружку воды из ведра, стоящего у дверей, жадно сделал несколько глотков, протянул Арачаеву. Через некоторое время снова брызнули понемногу спирта в кружки, снова также кряхтя и охая выпили. Потом стали молча курить, сев уже боком друг к другу и к столу, смотря, как по-юношески играет озорством и весельем в печи разгорающийся огонь.
— Между прочим, очень даже хорошо, что мы с тобой в прошлом году не бежали, — нарушил молчание Бушман, не поворачивая головы в сторону Цанка, — тот маршрут и тот план были для нас губительны. Мы бы все равно не смогли бы его осуществить, и наши кости где-нибудь сейчас лежали в вечной мерзлоте… Это была утопия. Моя ошибка.
— А теперь что, другой у Вас план?
— Да. Кардинально другой, и главное тщательно проработанный и продуманный.
— Ну и в чем он заключается? — спросил, смотря на профиль физика, Арачаев.
— Прежде чем его изложить, мне надо знать, согласен ты или нет. Готов ли ты со мной бежать и разделить все, что встретим.
— Вы мне не верите? — с выдавленной усмешкой спросил Арачаев.
Наступила короткая пауза.
— Если бы не верил — сюда не позвал. Знаешь, Цанка, хочешь верь, хочешь не верь, но ты мне сейчас самый родной и близкий человек на всем свете. Я не только верю тебе, но и люблю тебя, — после этих слов он снова замолчал, и чуть погодя продолжил: — Кроме родителей, у меня никогда и никого не было. Я не знал, что такое брат или сестра, что такое родственники, и вот теперь я встретил тебя. Я не знаю, что произошло, но я привязался к тебе, я полюбил тебя, и ты мне очень близок. И самое главное, я тебе абсолютно верю. Даже больше, чем себе. Если ты не согласен со мной бежать, то это твой выбор, но я решил окончательно и бесповоротно. Или я убегу и как-нибудь постараюсь побороться за свою жизнь, или я здесь тихо и молча, как и тысячи остальных, погибну. И поверь мне — дело не в том, что я великий или даже гениальный, — это, конечно, абсурд, но моя теория — это действительно открытие, и я должен донести ее до народа, до науки. Разумеется, ее и без меня откроют, но неужели я не имею права быть достойным остаться в летописях учебников по физике… Я столько работал, я столько стремился к этому… Мне не нужны даже эти почет, уважение, признание, я хочу, чтобы как-то оценили мой труд, мой вклад… Да что я болтаю. Разве в этой глуши об этом кто-то может думать, кроме меня, дурака.
— Андрей Моисеевич, у меня есть две причины, которые сдерживают меня от принятия данного предложения.
— Ну и какие же это причины? — не выдержав, перебил физик. — Может быть только одна причина — трусость.
— Я не трус, — злобно сказал Цанка.
— Ну извини, извини. Нервы, нервы, нервы.
Бушман вскочил, снова завозился вокруг печи.
— Давай еще чайку, свеженького, — говорил он, дрожащими руками наполняя задымленный и весь помятый чайник.
— Извини, я тебя перебил, так что это за две причины.
Арачаев долго собирался с мыслями, наконец, тихо наклонив голову, сказал:
— Ну допустим, мы бежали и все завершилось успешно. У Вас для житья есть необъятные просторы, тысяча городов и сел. Вам все равно где жить, хоть в Америке. А мне-то идти больше некуда, как в свои горы. И буду я там вечный абрек. Пока чекисты где-нибудь не подстрелят.
— Мы с тобой будем впредь вместе — всегда вместе. Ты мне дорог и нужен, — перебил снова Бушман.
— Ну и что, будешь со мной жить в диких горах.
— Если надо, буду жить где угодно. Лишь бы не здесь, и даже здесь согласен — только свободным.
— Мало свободы у абрека, Андрей Моисеевич.
— Ну проживем еще год, два — а может десять. У Вас там ведь не колымские морозы. А умрем — хоть зароют в земле по-человечески.
— Вы не поверите, Андрей Моисеевич, только об этом молю Бога — чтобы умереть у себя дома и чтобы похоронили как у нас принято на родном кладбище. Пешком готов идти до своих гор и просто лечь там в могилу… Только об этом и думаю. Как я боюсь быть в той куче!..
— Так в чем же дело? У нас нет выбора. Ты согласен бежать со мной, а там, на воле, будь что будет, главное мы не сдаемся, как суки обреченные. Ну что — согласен ты или нет, — уже стал кричать захмелевший Бушман.
— Да, да, согласен, согласен, — вторил ему громко Цанка. — Все что угодно! Я ничего не боюсь. Ничего и никого! Хоть сейчас готов! Пошли!
— Тихо, тихо, не шуми, — шепотом говорил физик, усаживая обратно на нары возбужденного горца, — успокойся. Спешка здесь ни к чему. Во всем нужен твердый и трезвый расчет. И не кричи, пожалуйста, — голос у тебя как в рупоре… Ты лучше скажи мне вторую причину!
Арачаев стукнул себя по коленям, посмотрел прямо в лицо физика, стоящего перед ним.
— Андрей Моисеевич, к сожалению, нет сил. Нет здоровья. Я чувствую, как я слаб и бессилен. Даже к Вам на лестницу я еле взбираюсь.
— Да, Цанка, сил у нас действительно мало, но это тоже говорит в нашу пользу. Еще одну зиму мы не протянем. Это точно.
— А бежать ведь тоже силы нужны. А где их взять? Нас через полдня догонят и расстреляют.
— Не вешай нос, Цанка! Где твое мужество? Ты перенес сильную болезнь и еще не восстановился, у нас еще две-три недели в запасе — за это время ты окрепнешь. Я ведь вижу — как ты изо дня в день улучшаешься. Крепнешь на глазах. Смотри как голос прорезался. Значит легкие в порядке.
— Если бы Вы не помешали моей отправке в Магадан, все было бы иначе, — перебил злобно Арачаев.
— Ой, как затаил обиду? — съязвил Бушман. — Я делал все от чистого сердца. Ты, после такого воспаления, слабый, еще абсолютно не здоровый, хотел ехать дней шесть-семь, а то и все десять по двадцати-тридцатиградусному морозу в открытом грузовике, под открытым небом и всеми ветрами и непогодой. Кто бы Вас кормил, кто обогревал? Да ты ничего не знаешь! Просто Семичастный хотел от тебя избавиться, зная, что ты уже не работник на приисках… Не доехал бы ты до Магадана… А там кому, ты думаешь, нужен? Это уже туберкулез и плюс другие болезни, а в комплексе — конец и та же куча, а может еще хуже — крематорий, чтобы погреть твои длинные кости… Бестолочь. Бушман нервно зашагал по маленькой каморке, заложив за спину руки.
— Ты во мне сомневаешься? Я знаю, что не веришь? Думай, что хочешь, — сердился физик. — Одно знаю, что я от чистого сердца желал твоего выздоровления. Я часто боялся, что тебя потеряю… Поверь мне!
— Я знаю, сколько внимания Вы мне уделили, Андрей Моисеевич, я ведь помню — лекарства, такая пища, а мед. Кто здесь мед ест!? Спасибо Вам!
