процессией, да какое-то внутреннее превосходство и достоинство не позволили ему этот приказ отдать — он дал слово стоять здесь пять дней. И в это же время на и без того оживленный морской берег хлынули с гор толпы вооруженных людей. Особой резни не было, даже погрузка не прекратилась, просто людей в фесках связали и тоже погрузили на корабль.
Вот теперь Астарх пожалел, а уходить поздно, заметят, надо ждать ночи, а до этого схорониться в пещере. Он был уверен, что уйдет, их обнаружить невозможно; да кто-то сдал, навел.
Целая армия окружила гору, в узкий проход пещеры просто так не войдешь — стали брать измором. И тут же царственный голос Никифора:
— Сдайте командира — Астарха, остальным пожалую жизнь и службу в моей гвардии.
— Здесь есть секретный лаз, — не унывает Астарх.
В черную дыру мало кто смел спускаться, и все же первопроходцы нашлись. Целые сутки ожидали — никто не вернулся. Тогда вызвались еще двое — то же самое.
— Я полезу, — сказал Астарх.
— Тогда все пропадем, — легкий ропот в темноте.
— И воды совсем мало, — еще один.
— Понял, — зверем блеснули глаза командира. — Тогда я сдаюсь, но вряд ли это Вам поможет.
Кто-то и пытался Астарха остановить, многие предлагали помереть в бою; да какой бой, если по одному едва выбираешься из пещеры. В итоге Астарх добровольно сдался; связали его, бросили к ногам Никифора, а потом и его поредевший отряд ласками выманили, тут же обезоружили.
— Этого на корабль, — приказал полководец, небрежно пнув Астарха. — А этих всех на кол, под нежное солнце, ха-ха-ха, а то мухи и слепни проголодались, моему коню покоя не дают.
Не церемонясь, плашмя, как бревно, скинули Астарха в глубокий мрачный трюм, и оттого, что кто-то завыл, и ему было совсем не больно, он понял, что упал на человеческие тела. Вскоре убедился, что попал в компанию черных фесок, и в углу блестит лысина Зембрия Мниха. В его сторону и перевернулся связанный по рукам и ногам Астарх.
Трюм закрыли, стало совсем темно, а дышать нечем — жара, влажность, крысиная вонь. Их долго никто не тревожил.
— Пить, дайте пить! Воды! — то хором, то в разлад заныли узники.
У Астарха самого рот давно пересох, умирает от жажды, а держится, ему не впервой — был он в рабской неволе — эту самую, тогда ненавистную воду, подавал в высотные дома Константинополя.
— Воды! Воды! — все чаще, слабеющим сухим, с треском голосом молят узники, уже плачут, стонут, и, к удивлению Астарха только Мних, вроде и старше всех, а стойко держится, только учащенно через пересохший рот сопит.
А на борту до них дела нет, и как догадывается по звукам Астарх, погрузка вроде закончилась, идет опись драгоценностей, а до этого перерезали весь экипаж, скинули в море.
Астарх запутался, но на третьи или четвертые сутки умерло сразу несколько узников. Остальные стали на непонятном языке что-то причитать, может молиться, сквозь рев.
— Перестаньте орать, поберегите силы, — впервые послышался голос Мниха на греческом языке.
— О-о-о! Ты сволочь, предатель, это ты во всем виноват, — почти хором ответили ему на этом же понятном для Астарха языке, а потом еще очень много, видимо, противного, на непонятном.
Эти эмоции были последним всплеском жизненной борьбы, следом все сдались, обмякли, и даже дыхание еле слышно, и как ни странно, то же самое и наверху, не только голосов, но даже шагов не слышно, будто все покинули корабль, и лишь жирные крысы остались хозяйничать, теперь уже смело ползают не только по мертвым, но и по еще живым, обгрызая в первую очередь уши и пятки.
А потом началась качка, видно, море заштормило, но корабль большой, нагруженный, лишь слегка кренится, да этого достаточно, и уже Астарх теряет сознание, всякую волю жить, и казалось — конец, как вдруг послышались чересчур властные, твердые шаги. Люк раскрылся, хлынул поток хоть и раскаленного, но свежего морского воздуха, и вместе с ним нависла тень.
— Да они ведь дохнут! — возмущенный голос Никифора. — Они мне еще живые нужны. Быстро вытащить, воды.
Пятерых, уже мертвых, побросали за борт; остальных привели в чувство, напоили.
— Что, — перед полулежащим на солнцепеке, еще еле живым Мнихом, царственно подбоченясь, встал, расставив широко ноги, Никифор. — Византию разграбили, изнутри разложили и решили в Европу со всем богатством бежать, там с чистого листа спокойно веками жить! Не вышло и не выйдет! Не тебе, жалкий Мних, ставить, убивать и миловать царей и эмиров… Вот твое послание — не умерщвлять Романа. Поздно!.. А вот письмо царицы Феофаны — тоже твоей ставленницы: выдала она тебя, ха-ха-ха, а теперь меня любит, в мужья кличет — знает, кто достоин быть законным царем! Царем великой Византии, которая стояла, стоит и будет стоять вечно!
Видно, эти слова крайне возбудили Никифора, он в нетерпении сделал несколько шагов по палубе, любуясь даже своей тенью, и вдруг, вновь вернувшись к Мниху:
— Тьфу! — смачно плюнул он прямо на лысину доктора. — И эта жалкая тварь пыталась управлять миром, всеми помыкать… У-ух! Еще не раз ты пожалеешь, что не подох здесь от жажды! Очень медленной и мучительной будет твоя смерть. И будете ты и твои единоверцы неспешно истерзаны на всеобщем обозрении… Капитан! — рявкнул Никифор в сторону. — Вначале выгрузишь все, где я сказал, а потом этих в Константинополь, и чтобы все были живы. — И вновь глядя свысока на доктора, от качки широко расставив ноги, может, ощущая себя апостолом. — Зембрия, мой «дорогой» родственничек, а у меня еще разговор к тебе есть, — при этом Никифор присел и, хватая потными грязными пальцами подбородок Мниха, шепотом, да Астарх услышал. — Мне сейчас недосуг — трон пустовать не может. А где золотой сундук, всемирная мессия — мне лично расскажешь. Может, тогда и сохраню тебе жизнь, будешь еще лучше жить… А это что? — он схватил уже опухшую от пут почерневшую кисть, всмотрелся в перстень. — Мц, ну и скуп же ты, столько добра, а железяку на пальце носишь…
Еще пару дней корабль не трогался. За это время условия узников значительно улучшились: вода, хоть и горячая и вонючая, а пресная — есть, целая бадья; и еда, из объедков, в трюм бросается, так что и крысам достается; и руки свободны, вот только на ногах прибили кандалы, и общей цепью скреплены, так, как приковывают рабов-гребцов — до смерти.
Наконец дали команду; вначале тяжело, в разлад, а потом все веселей и разом заскрипели сотни деревянных весел, и почему-то только теперь Астарху явственно показалось, что мучительная смерть, смерть не на поле боя, с оружием в руках, а позорная, издевательская — неминуема, и от этого с каждым свистом на выдохе гребцов он ощущал, как все больше и больше потеет, и вместе с потом исходит его дух. И к удивлению, будто бы назло, даже ночью гребцы не отдыхают, лишь короткая передышка и вновь свист.
— Не рабы гребут, а, видно, личная гвардия Никифора, — словно прочитав мысли Астарха, на ухо пояснил Мних.
И как ни странно, сам доктор, по крайней мере, внешне, очень спокоен, и даже какие-то нарезки делает на досках борта, вроде что-то высчитывает, думает. И в одну ночь Мних на непонятном что-то сказал, а потом шепотом на греческом Астарху:
— Муки смерти я не боюсь — многое пережил. Но без борьбы отдаться этой неблагодарной твари — тоже не могу… Надо поймать несколько крыс.
Крысы, хозяйничающие здесь каждую ночь, будто поняли доктора — в эту ночь исчезли. Потом повезло; на следующий день поймали одну, на следующую ночь — еще три; правда, от брезгливости Астарх свою жертву так сильно сжал, что она сдохла.
— Ничего, ничего, — успокаивал Мних, — три — как раз достаточно.
К этой операции Астарха не привлекли, и что делалось, доподлинно он не знал, знал лишь одно — в грубоватом простом перстне Мниха был спрятан яд.
— Бегите, бегите, — ласково отпускал доктор крыс. — И ваша доля в этой еде… Хе-хе, скоро они найдут пресную воду, если она есть на корабле.
Так оно и случилось; вскоре одна крыса, вскрючив свой гадкий хвост, нагло, с бешеной скоростью заметалась вокруг бадьи и вдруг, совершив какой-то невероятный акробатический трюк, ловко прыгнула
