слушались.
Поддерживаемый Астархом, Мних, скуля, тяжело добрался до своей кельи — обособленного углубления внутри пещеры, где он обычно в одиночестве и в невидимости от всех проводил время.
— Появлялся ли кто? — задал первый вопрос Мних, и услышав отрицательный ответ заместителя Астарха. — Хорошо. До утра не тревожьте меня. Потушите факелы — дышать нечем.
Астарх и сам был страшно изнурен, однако он прирожденный воин, тем более командир, и ему нельзя расслабляться, надо проверить караул, свою дружину, подхлестнуть дисциплину. С этими мыслями он покинул пещеру, и после слизкой влажности убежища, несмотря на поздние сумерки, воздух еще раскален, дышать в высокогорье еще тяжелее. Солнце уже скрылось, а небосвод в той части еще горит, и отражаясь в далеком море, кажется, что и не вода, а раскаленная лава застыла на горизонте, и над ней плавучее марево с редкими проблесками устрашающих миражей. Кругом вся растительность давно выгорела, только в редких лощинах, едва показываясь на свет, еще темнеет что-то вроде зелени, и кажется, что в этом пустынном, каменистом крае, под этой палящей жарой не выживет никакое существо, даже насекомое.
Пока Астарх обходил дозор, быстро стемнело, с моря подуло влажным зноем, и вроде всюду пустыня, жизни нет, лишь едва-едва звезды мерцают и одиноко, над зубчатой скалой тоскливо зависла ущербная луна, и в отличие от родного, благодатного Кавказа — гнетущая тишина, разве что иногда проползет леденящая ядовитая змея.
Вернулся Астарх в пещеру, устало свалился на походную кошму — сон не идет, непонятная тревога им владеет, и почему-то, в отличие от прежних походных времен, кажется, что каждый камень в ребро впивается. И дышать действительно нечем: копоть факелов, обожженный мох на камнях, спертая, вековая сырость, и к ней добавилась смрадная вонь давно не мытых потных тел (воды очень мало, по ночам из далекого родника приносят), и это не все — дневные испражнения людей, круглосуточные — летучих мышей, а сколько еще невидимых тварей (крыс, пауков, тараканов) обитает в этой горной пустоте? И как они докучают, норовят залезть в рукав, еще противней — за шиворот. А тут и Мних, у кельи которого, охраняя, лежит Астарх, то охая и ахая, то вроде храпя, вдруг вовсе утих, будто помер, даже сопения не слыхать. Еще больше встревожился командир, взяв факел, вопреки запрету углубился в келью, а там никого — поразительно, как одним хилым доктором сдвинута каменная глыба, и под ней удушливый мрак лаза, и не то чтобы пролезть, даже руку с факелом не раз битый Астарх не посмел туда просунуть, а отравленным могильным сквозняком оттуда веет, аж в дрожь бросает.
Не на шутку испуганный и пораженный Астарх второпях вернулся к своей кошме — ужас галлюцинаций перед глазами, и все-таки усталость одолела — заснул, а проснулся от стонущего зова доктора. Кинулся Астарх в келью, глыба на месте, а Мних от боли корчится, даже одежда на нем истерзана.
— Подай мой чемодан, — с хрипом прошептал доктор. — Принеси воды. — Он плеснул в чашу несколько капель из мензурки, залпом, взахлеб выпил, а по келье разошелся дурманящий аромат. — Помажь мое тело этой мазью, — продолжал самолечение Мних.
Астарх осторожно потянул кверху рубаху, на теле ссадины, будто щипцами сдавливали, и он даже побоялся спросить, от чего или от кого и за что, а Мних, словно про себя, пояснил:
— Не должно быть у меня личной жизни, я раб «мессии», раб идеи, возчий будущих поколений… О- о-х, полегче… И все равно, ни о чем не жалею: Ана святая, благородная женщина!.. А ты впредь меня не ослушивайся: вот, посмотри, как ночью наследил, я специально полил жидкостью. Теперь дай мне поспать, только вечером разбуди.
Однако до вечера было еще далеко, когда Мних, пробудился, или его разбудили, словом, вновь он тревожно звал Астарха.
— Выбери самых лучших гонцов, — черкая пером на бумаге, говорил второпях Зембрия. — Это послание надо срочно, скрытно доставить в Константинополь, лично в руки евнуху Самуилу. Скорее!!!
Во всякой грамоте Астарх был слаб, а выведенные два-три слова Мниха на непонятном языке он вовсе не различал, и все равно подсознательно, может оттого, что многое уже знал, подумал — эти слова даруют кому-то жизнь. Гонцы ускакали, да, видать, не успели: через несколько дней Зембрия Мних вроде печально выдал:
— Император Роман Второй — умер.
(Позже по этому поводу знаменитый историк писал: «Некоторые худые люди, рабы сластолюбия и сладострастия, повредили во время юности добрый нрав его (Романа II): приучили к безмерному наслаждению и возбудили в нем склонность к необыкновенным удовольствиям… некоторые говорят, что от неумеренной верховой езды сделались у него в легких спазмы, но большею частью полагают, что ему принесен был яд из женского терема».)
А Мниха не интересовало, что говорят, он знал поболее других, и хватаясь за голову, болезненно шепотом причитал:
— Все не так, не так, я упустил вожжи из рук. Что я сделал? А мог ли я иначе? Не мог… Лично у меня теперь тоже есть бу-ду-щее! Есть мой золотой Остак, а Ана его мать.
Этого Астарх, конечно же, не слышал, он был поглощен иным — дозор доложил: в море показался очень большой, явно хорошо оснащенный военный корабль, каких в то время было всего два-три на всем мировом флоте. Эту новость Астарх доложил Мниху.
— Ну что ж, — тяжело вздохнул Мних, — переигрывать поздно, отступать некуда. Будь что будет; моя совесть чиста… Астарх, этой ночью я ухожу. Как? Ты уже знаешь. Только смотри, не смей этим лазом пользоваться, лабиринт страшный, запутаешься, задохнешься, выход будет замурован… И последнее, что бы ни случилось, ожидай меня здесь пять суток, не появлюсь — уходи в Константинополь… Ну, — он по- отечески обнял Астарха, — береги себя и родных. — И уже с блеском влажных следов на впалых скулах. — Надеюсь, еще увидимся. Ваш гонорар — здесь, — он указал на металлический ящик. — Спасибо! — в поклоне.
Совесть Астарха была чиста, и как он ни крепился, а все же крепко заснул, и как прежде, даже не услышал, как Мних ушел; однако лаз на сей раз не прикрыли, видимо, предполагали, что больше пещера не понадобится.
Какой-то далекий подземный гул пробудил Астарха, и была еле заметная тряска; даже порода слегка посыпалась.
— Землетрясение! — заорал кто-то из воинов.
— Эти твари бегут из пещеры, — подхватил другой.
— Без паники, — рявкнул Астарх. — Все остаются на своих местах.
Как командир он должен полностью владеть диспозицией на прилегающей территории, и внося существенные корректировки в указания Мниха, Астарх велел два поста перевести поближе к морю, так, чтобы быть в курсе творящихся дел.
Днем пустота, зной, марево, и корабль застыл, как скала, и ни души на палубе не видно. Зато ночью с берега в замысловатом ритме мелькнули огни, и лишь пересекая лунную дорожку на воде, воины Астарха заметили две тени, ползущие к земле, и до рассвета — обратно. Еще прошли сутки, и вроде никакого движения. А на третьи, задолго до зари в горах, когда небо только чуточку прояснилось, воины разбудили Астарха. Там, на берегу, прямо у моря человек двадцать-двадцать пять, все в черных фесках и лишь один лысый, видимо, Мних, то ли танцевали, то ли играли, то ли выполняли какой-то ритуал, то ли вовсе дрались; словом, что-то невероятное вытворяли. И как только первые лучи солнца озарили слегка небосвод, эти тени как по команде пали ниц в сторону юга, а потом гуськом потянулись к горам, слились, исчезли. И вроде крика тех людей невозможно было услышать, а как опытный воин, чисто интуитивно Астарх почувствовал в раскаляющемся поутру воздухе какое-то странное оживление, будто бы смердящий дух. В подтверждение этого, вскоре из ущелья, выходящего к морю, стал выползать бесконечный караван навьюченных верблюдов, мулов, лошадей, так что даже желтого песка не стало видно — сплошь буроватое месиво.
В это же время крыльями замахали множество весел на корабле. Вплотную к берегу корабль не подошел, просто, как позволила глубина, приблизился, и тогда спустили с борта более десятка лодок, которые беспрестанно сновали к берегу и обратно. А люди в черном всем руководят; что-то считают и проверяют, торопят рабов, махают руками, наверное, с плетьми.
«Надо побыстрее отсюда убираться», — правильно подумал Астарх, издалека наблюдая за этой
