— А я чаю хочу! — счастливым был его тон, и вдруг резко закричал. — Стой! Не подходи к столу… Выйди… я сейчас приду.
Чай Мниха не ждал, а в столовой ждала свирепая Ана.
— Избавьте мой дом от своей отравы, избавьте мой дом от этих «богатых» людей, избавьте мой дом и меня от вида Вашей персоны… Вон! Вон, я сказала!
А Мних на следующий день, будто ничего не бывало, заявился, и когда охрана его в дом не впустила, послал Ане записку: «Я привез подарки Остаку и хочу его видеть. Дом возьму штурмом. Не устраивай скандал и повод для сплетен. И вообще, знай свое место, не забывайся».
От злости сжав голову руками, Ана долго мучилась — выбора не было, угроза реальна, и все в ней верно. А сейчас ей надо еще немного перетерпеть — удобный момент — и она в принципе готова к побегу.
А что делает Зембрия Мних? Мних бросается на колени перед Аной и, жадно целуя ее руки:
— Ана, дорогая, прости, прости старого лысого дурака! Ну, не могу я без тебя, без моего внучонка!
Брезгливость на лице Аны, рук она не отнимает, терпит, может, боится, да умолчать не может:
— Остак Вам не внук, да и никто он Вам… и я тоже.
Будто это не про него, Зембрия в самом хорошем расположении духа пошел по лестнице вверх, и еще не видя ребенка, ласкал:
— Ах, ты, мой золотой, мой беленький, мой синеглазый бутуз! Вот какие подарки я тебе принес! — И неожиданно развернувшись у дверей в детскую. — А ты испортилась, ой, как испортилась, особенно характер… Это все Византия, с ее прогнившим, имперским климатом.
— Ничего, недолго осталось, — как молитву про себя шепотом произнесла Ана.
— Что ты сказала?.. Ах! Ты уже и сама с собой говоришь? Печальный диагноз… Слава Богу, вовремя я картину твою заказал. Ты на ней в полном соку, прелесть! Я ею каждую ночь любуюсь — ты на ней как живая: то строгая, то добрая, и всегда моя!
— А Вы и с Остака картину нарисуйте, а нас оставьте в покое.
— Хе-хе! Картину Остака я тебе вручу.
— Негодяй, дрянь! — тяжело задышала Ана.
— Ана! Прости, прости дурака! — Зембрия, несмотря на свою тучность, словно клубок, быстро сбежал с лестницы и вновь на коленях, вновь обслюнявливая кисть. — Прости, я твой раб, раб! Ты ведь знаешь — я твой раб!
И как ни странно, в ту же ночь в доме Аны появился редкий гость — брат.
— Ана, это ужас! Наши дела пойдут под откос, — буквально с порога кричал Бозурко. — Он ни в чем не виноват. Все знают — это дело рук Никифора.
— Ты о чем? — удивилась Ана, крепче прижала к груди сына. Так же встревожилась Аза.
— Ах! Какие вы счастливые, ни до чего вам дела нет! Эмир и наш жених бежали к своему родственнику — могущественному эмиру Алеппо, нашему заклятому врагу.
— Чьему врагу? — сух голос Аны.
— Врагу Византии, нашему врагу, — очень встревожен главный казначей империи. — Все знают, это организовал сам Никифор и его армия, а по доносу Астарха лишили сразу же должности, и более того, заключили под стражу, до суда. А мы знаем, какой здесь суд!.. Ана, спасай, спасай нас всех. После Астарха и за меня возьмутся, а следом и за тебя.
— А что я могу поделать? — теперь она тоже взволнована.
— Срочно скажи Мниху; он теперь всему господин, и все знают — твой раб.
— Ох, этот Мних! — простонала Ана, ничего объяснять и доказывать брату сейчас не хотела, и несмотря на ночь уже собиралась послать за доктором, как явился неожиданно освобожденный Астарх.
— Меня освободил лично евнух Самуил, — рассказывал родным Астарх. — И вот, вручил новый приказ — я теперь командующий особым экспедиционным корпусом.
Что такое «особый экспедиционный корпус», Ана не понимает, и не хочет понимать, она рада, что Астарх не во дворце и теперь будет постоянно с ней. И даже когда Зембрия Мних, все так же регулярно пропадающий у них, заявил: «Как я буду жить без моего золотка в экспедиции?», Ана не обратила на это внимания, и даже еще больше обрадовалась — Мниха не будет, ей легче бежать. А потом выяснилось — в этой сверхсекретной и сверхважной поездке лично император Роман II, оказывается, поручил дворцовому доктору Зембрии быть полевым врачом в отряде Астарха. И это не все — почему-то и Бозурко включен в состав экспедиции, он обязан что-то считать.
«О хитрый Мних, вновь обставил меня», — горестно думала Ана; ведь без мужа и брата — куда она денется?
Весна была в самом разгаре. Все давно расцвело, благоухало. Дни стояли погожие, теплые. Остак еще неуверенно, но уже топал и постоянно рвался на улицу. Заботясь о ребенке, Ана и Аза почти каждый день возили его на морской берег.
Аза моря боялась, а Ана, наоборот, каждый раз омывала руки и ноги в морской воде, и в один почти по-летнему жаркий день не выдержала, вопреки просьбам сестры вошла вначале в воду по щиколотку, потом по самое колено, а легкая рябь так и лижет, манит, ласкает заманчивой прохладой ее точеные, после родов еще более соблазнительные, пополневшие белоснежные ноги. И она не выдержала, думая, что еще молодая, бросилась в море, и ей стало так хорошо и приятно, что она далеко бы заплыла, если бы не отчаянные крики сестры и внезапный плач сына.
Хоть и было тепло, а вечером Ана потребовала затопить печь в своей спальне, укрылась двумя одеялами и лишь далеко заполночь, почувствовав тяжелую хворь, крикнула сестру и прислугу. К утру от жара она уже срывала с себя сорочку, просила открыть настежь окно.
Пригласили врача, однако сутки спустя ситуация еще более ухудшилась: жар стал сильнее, и Ана уже бредила, истекая холодным пoтом. По чьей-то весточке о тяжелой болезни узнал евнух Самуил и лично явился с еще двумя, якобы лучшими врачами Константинополя. Это не помогло. После нескольких бурных суток в бреду, в борьбе, видимо, организм сдался; Ана сникла, утихла, буквально сохла на глазах. И Аза, случайно услышав меж врачей: «Бесполезно, обширная пневмония», в истерике упала, клочьями стала выдергивать волосы, биться головой о пол, крича:
— Ана, не умирай!.. Помогите же, сделайте что-нибудь, или убейте вначале меня! Ана-а-а!
…Ана не умерла. Как было и прежде, очнувшись, открыв глаза, она первым увидела над собой обросшее, обмякшее, изможденное лицо доктора Мниха, его залитые кровью усталые глаза.
— Твоя болезнь остановила ход истории, и может еще повернуть ее вспять, — широко улыбнулся он, и теперь расслабившись, ноги его подкосились. Упасть не дали, тоже уложили в постель.
Однако Мних только два-три часа в доме Аны поспал, в тревоге проснулся, да встать не смог — все тело отбито. Вызвал он Астарха.
— Кризис миновал, — будто их подслушивают, заговорщицки шептал доктор. — Я здесь быть не должен, должен быть там. Верхом больше не смогу… Отвези, срочно.
— Рано утром тронемся, — по-военному четко отвечал Астарх.
— Не утром, а немедленно… помоги мне встать… о-о-о, все болит.
Позже, когда Ане стало значительно лучше, Аза со страшным изумлением пересказывала рассказ Астарха. Особый экспедиционный отряд, якобы под руководством Астарха, а на самом деле самого Мниха, в количестве ста человек, тайком пробрался на территорию, граничащую с Сирией, и в каких-то труднодоступных скалистых горах, с вершины которых в хорошую погоду было видно море, оказалась огромная, ранее обжитая, уже знакомая Мниху устрашающая пещера, где отряд и расположился лагерем, что-то выжидая. Костры жгли только в пещере, и дым по привычным щелям уползал ввысь. По периметру горы выставлен дозор, и только по ночам лично Астарх меняет караул.
— Ана тяжело больна, — как-то вечером с печалью заявил Мних, и как он об этом узнал, Астарх до сих пор понять не может, разве только птица, а человек, и даже зверь в лагерь не проникали. Или может, в пещере был еще один, только Мниху известный лаз?
В холодную ветреную горную ночь, вглядываясь то в близкое звездное небо, то в сторону черни далекого моря, Мних очень долго, мучительно выбирал, и под конец вслух заявил:
