хочет, хочет вот так вечно лежать.
— Ана Аланская-Аргунская! — певучим, раскатистым тенором трижды прокричали рядом с ней, зрители еще сильнее закричали, зарукоплескали и засвистели одновременно.
«Да это ведь я — Ана Аланская-Аргунская!» — током прошибло ее. — «Да что я лежу, на всеобщем обозрении, для всеобщего освистания, позора? Встать!» — приказала она сама себе. И вскочила. А вдалеке уже топчется ее враг, да не один, буквально наседают еще двое. То ли из-за пота, то ли от усталости — различить лиц бегущих она не может, да и не хочет — ей теперь все равно, она на арене, в центре внимания, достигла своего, и вместе с приливом сил входит в присущий женщинам врожденный артистический раж! У нее все запланировано, роль изучена досконально, пора приступать.
Став в центре круга, она изящными, несколько капризно-небрежными движениями рук развязала вначале шаль — пышные золотистые волны, получив простор, нимбом развеялись вокруг ее красивой головы, блеском обрамили плечи и грудь. Затем, как чуждое, она скинула с себя грубую черную тунику; маняще расправила девичью грудь — и с тонкой грацией, с поразительной изящностью предстала перед завороженной публикой в магически-невиданном, соблазнительно-вызывающем костюме амазонки.
— Ана! Ана! Ана! — скандировал стадион, и кто свистнул бы теперь — был бы раздавлен.
А Ана уже окончательно пришла в себя, и в отличие от большинства зрителей, любующихся только ею, она вглядывалась, кто бежит, точнее, еле-еле, шатаясь, плетется первым? Оказывается, она задала с самого начала такой темп, что навьюченные металлом мужчины — не выдержали. Ее счастье впереди: уже бросив все, кроме меча, на ходу с досадой срывая с тела защитную металлическую сетку, с трудом передвигая ноги, приближается — действительно, теперь желанный — тамгаш, победитель двух предыдущих олимпиад, еще кумир масс; а его вот-вот нагоняют еще двое, их Ана не знает, боится, она готовилась только к поединку с тамгашем.
В одной руке Аны появился кнут. Стадион дружно, раскатисто захохотал, а она как хлестанула звучным щелчком, будто по их спине, все разом затихли. Вот она, кульминация года! А Ана еще раз махнула кнутом и звонким, властным голосом приказала:
— Быстрее, тамгаш, еще быстрей! Вперед, скотина, мой раб!
Ноги тамгаша заплетаются, цепляются о землю, он уже не может их поднять, а меч по земле волочит. Его вот-вот нагонят, но преследователи ненамного свежее, да женщина в финале — для них победный бой.
— Быстрее, быстрее, мой раб! — кричит Ана, хлещет кнутом.
Уже падая, на корпус раньше повалился за белую линию тамгаш, то же самое, но на ногах, свершили его преследователи. По кивку арбитра вооруженная охрана моментально вытолкнула двух последних за круг.
По правилу, с момента пересечения белой линии вторым финалистом начинается бой. Но Ана не спешит, горделиво смотрит, как со смертельным страхом, глядя на нее исподлобья, стал на четвереньки тамгаш, чуть увереннее встал на ноги, выпрямляется, поднимает меч.
— А теперь на колени! На колени, раб! На колени, тамгаш! — повелительно закричала Ана. Но тамгаш, все больше надуваясь, раздвигая плечи, сделал вперед шаг, а в глазах тоска — и вдруг, сумасшедше захохотал, вознес меч.
— На колени! — свистнул кнут, и еще раз; большая голова тамгаша дернулась; у виска брызнула кровь, но он стоял, и при следующем свисте вялым взмахом меча защитился, срезал кончик кнута.
— На колени, на колени, раб! — повторяла Ана, второй кнут свистел в ее руке.
Меч уже не блестел в воздухе, он безвольно провис, уперся в землю, на него опирался всем весом тамгаш, а Ана в это время его заарканила, резко рванула — перелетая через меч, тамгаш повалился к ее ногам.
— Где Басро? Где должен сидеть Бейхами? — склонилась Ана к его уху. — Покажи глазами, покажи, мой раб! Не то голову отсеку.
Тамгаш с трудом поднял голову, повернул налево. Точно, в первом ряду, отвратительная взбешенная рожа Басро.
— Видишь, как он злится, — продолжает на ухо кричать Ана, а стадион и впрямь сошел с ума; такого не видели и не представляли; но Ане до этого сейчас дела нет, она ничего не слышит, поглощена другим. — Ты помнишь «соты Бейхами»? Он тебя снова посадит в них. Иди, беги, он рядом, снеси ему голову, я велю!
Как прирезанный бык зарычал тамгаш, тяжело поднялся; не только от уха, но и из носа и рта просочилась на его искаженное дикое лицо кровь. Он тупо посмотрел на меч, да не поднял, а растопырив толстые пальцы, выдавая какие-то гортанные, хриплые звуки, двинулся в сторону Басро.
Ана видела, как Басро даже на расстоянии струхнул, его огромные черные выпуклые глаза стали еще больше, полезли на лоб. До трибуны тамгаш дошел и полез было вверх, да копья охранников стадиона его поддели, пронзили, сбросили, потащили за арену, и о нем взбешенная толпа сразу же позабыла.
— Ана! Ана! Ана! — ревел стадион, ее имя носилось над Константинополем. А Ану интересовал Бейхами. Она тоже двинулась в ту же сторону, думая приблизиться и кинуть в Басро кинжал. Но Басро там уже не было, и народ расступился с этого места, озирается, сторонится. Толпа смяла охрану, хлынула на арену. Десятки рук вознесли Ану, и она с высоты увидела судорожно скорчившуюся физиономию Басро с перерезанным горлом, а рядом, как ни в чем не бывало, скрестив руки на груди, невозмутимый огромный негр Мниха, еще выше сквозь людские толпы продираются китаец и другой слуга. А самого Зембрию она найти не может. На руках ее выносят со стадиона на центральную улицу; народ ликует, впереди апофеоз праздника года и слава! Император лично будет чествовать нового чемпиона, небывалого кумира масс.
— Ана! Ана! Ана! — ликует покоренный Константинополь, в восторге от Константинополя и она!
Воспитание — стиль жизни. И понятно, что от генетики никуда не деться, но привитое и внушенное с детства — основа основ. Именно поэтому, как только раздались резкий стук в дверь и последующий грубый крик — «полиция», три консультанта-охранника Шамсадова стали как вкопанные, благо еще рук не подняли.
А Шамсадов иной закваски — советско-российской, и хотя он со своей милицией (той же полицией) дел никаких по жизни не имел, да подсознательно знает — при слове «милиция» надо бежать. Так он и сделал. Конспиративный дом, где они «орудовали», — типичный для Британии небольшой двухэтажный коттедж, с прилегающим палисадником, с двумя, на случай пожара, выходами. Все это маленький юркий Малхаз уже знает, бросился он в знакомую ванную, там узенькое закрашенное оконце, выскочил, прошмыгнул через палисадник, забор, еще палисадник, вновь забор, незнакомая улица, вдалеке лесок или парк — сквозь темь ночи туда устремился он.
На рассвете вышел к автозаправочной станции, автостопом напросился доехать до Белфаста. В аэропорту или на железнодорожном вокзале показаться побоялся, на такси доехал до порта, купил двухдневный тур на теплоходе с посещением футбольного матча в Ливерпуле, и в майке одноименного клуба затерся в толпу фанатов, с ними, попивая пиво, сел в каюте второго класса, подпевая лихие песни.
В Ливерпуле первым делом позвонил Воану Ралфу.
— Ты где? — был взволнован лорд. — Кто-то из руководства лаборатории шпион, сдал. Была не полиция, а какие-то гангстеры, консультантов зверски избили, все отняли. Ты молодец, что сбежал.
— Я свое дело сделал, — торжествовал Малхаз.
— Умница, теперь первым делом ко мне, а до этого купи мобильный телефон, связь должна быть оперативной.
В Пуле Воан Ралф снял две копии со сканированного диска Малхаза.
— О-о! Это бесценно, бесценно! — аж дрожал лорд. — Вот это да, сколько материала!.. О-о! Уж на этот раз ворюга не уйдет от меня.
Не задерживаясь у Ралфа, усталый Малхаз вскоре уехал в свою вновь снятую в Пуле квартиру. Раз полиция в облаве не участвовала, он был спокоен и даже горд за себя. Только переступил порог, как сразу почувствовал странный, чужой запах; а его персональный компьютер включен, и как раз раскрыт гостевой журнал: приветы от матери и братьев, Игоря Мельника, Томас Ралф-младший сообщает из Эдинбурга, где на ремонте стоит его военный корабль, что можно его поздравить: наконец-то сам нашел невесту. И
