уголки губ под бременем судьбы, как коромысло, повисли, стали синевато-бледными, с трещинками, с отравленными пузырьками слюны на краях.
— Что, что случилось? — вскрикнула Эстери.
Этот хриплый, надорванный женский голос током прошиб сознание учителя истории. Он бросился к ведру с водой, выплескивая жидкость, глубоко зачерпнул металлической кружкой, а потом, будто умирает от жажды, пил холодную воду большими глотками, так, что казалось, у него кружку хотят отнять.
— Эстери, Эстери, быстро собирайся, все еще задыхаясь, скороговоркой, словно не своим, чугунно- глухим, приглушенным голосом с заиканием затараторил Малхаз. — Быстрее, быстрее! Не перечь мне!.. Делай то, что я говорю! Ну, быстрее же… Давай, беги, осторожно беги к Бозаевой. И не высовывайся там, сиди в доме… Я тебе дам о себе знать… К вечеру зайду, спешно выталкивал он ее из школы.
Пока она не перебежала школьный двор и не скрылась в проулке, Малхаз провожал ее взглядом из приоткрытой двери. Затем, плотно заперев школу, часто дыша, он прижался к стене, ища хоть в чем-то опору. То, что он теперь лишь один подвергается риску и опасности, придало ему сил, как перед атакой всколыхнуло дух, прояснило сознание. Яростно сжав кулаки, он на выдохе прокричал: «Ха!» так что забренчали стекла.
Чувствуя в теле прилив сил, будто на него сейчас смотрит весь мир, он принял надменную позу, кичливо усмехнулся и даже моргнул в сторону своей тени:
— Вот Вам всем — гады, как говорила Бозаева на всех людей с оружием, крикнул он, сделал общеизвестный непристойный жест, вслед по-чеченски выругался и, вновь улыбаясь, правда не так, как прежде, а как-то по-бесовски, с вызовом — всем и самому себе, он, как разъяренный, охраняющий родное гнездо зверь, но не хищник, бросился к чердаку.
Эта мысль в нем господствовала изначально, к ней он все подготовил. Просто трепетное отношение к содержимому не позволяло ему сразу спрятать тубус в подвале школы, а на чердаке в любом случае выше него — как-то его оправдало. Теперь не до условностей, тубус глубоко схоронен, а это необходимость, к тому же, кроме двуногих тварей, самолеты летают, школу разбомбить могут, а там поглубже да понадежнее. Вот только долго там их держать нельзя: шедевр величие любит, а иначе — сойдет с лица земли…
Сразу спрятав тубус, прося извинения у Аны и помощи у Бога, учитель истории побежал к печи — у него на ходу появилась идея. Выбрал он полено подлиннее, обмотал его простыней, сверху накинул целлофановые пакеты — как бы оберегая от влаги, спешно обвязал попавшейся под руки веревкой и, подхватив муляж под мышку, он так и выскочил из школы. Знал — день ясный, издалека, а может и вблизи, за ним идет наблюдение, да Малхаз верит: как он местность никто не знает, в пределах села его пока не тронут, а за селом — не везде ведь они сидят, ему проскочить, пробежать всего один перевал на север, а там бесконечные леса, обросшие непролазными зарослями, большая река — Мулканэрк, головокружительный, вечно беснующийся водопад, и далее мощно рычащий Аргун… Может, сам и не спасется, зато от тубуса нелюдей отведет, и если погибнет он, то вряд ли тубус кто найдет, так он его схоронил. И только это его в бегстве тревожит, он знает: погибнет он — окончательно погибнет Ана, никого ныне история не интересует, кругом все хотят урвать «прелести» нынешней цивилизации, только денежный интерес превалирует меж людьми, только богатство определяет человека…
За селом с северной стороны затяжной пологий открытый склон, поросший в лощинах мелкими деревьями мушмулы, орешника и густым кустарником. Трава уже увяла, местами полегла на разбухший влажный грунт.
Зная, что в подлесках может быть засада, Шамсадов сторонится лощин, бежит по открытой местности, не таясь, напрямую, туда, где за горою сплошной лесной массив, испещренный реками и обрывами, вплоть до Чеченской равнины.
Вся надежда была на ноги, да они вскоре подвели: болезнь и сильнейшие медикаменты сделали свое дело! Вначале он падал, поскальзываясь на грязи, а потом уже с трудом отрывал ботинки с прилипшими шматками глины.
Перекладывая увесистый муляж с одного плеча на другое, он все чаще и чаще падал, все медленнее и медленнее вставал, так же тяжело бежал, а потом уже еле волочился, однако смотрел только вверх, к заветной вершине, и даже когда услышал позади быстрый топот, следом такое же дыхание, а он только еле передвигал непослушные, словно чугунные, ноги; и тогда он не оборачивался, боялся глянуть на преследователя; как зайчишка, без борьбы, просто мечтал скрыться за перевалом, в лесу. До вершины рукой подать, да как это тяжело в его состоянии.
Вот он вновь упал, еле-еле, тяжело, отрывисто сопя, попытался встать, не смог, так и застыл бы на четвереньках, истошно отрыгивая едкую слюну сквозь широко раскрытый, издающий прерывистый свист рот; и в это время он услышал, как в рации преследователя по-господски, победно прозвучал трещащий голос Штайнбаха на русском языке:
— Не покалечь его. Первым делом забери тубус.
Этот едкий, как и прежде, голос заставил Шамсадова содрогнуться. Как загнанный зверь, рыча, оборачиваясь лицом к врагу, он встал во весь свой маленький рост, выпячивая хилую грудь. Всего в нескольких шагах от него, замедлив ход, подходил не очень высокий, но крепкий, плотный молодой военный с прилипшими к мокрому низкому лбу черными волосами. Далеко, внизу, бежали в ряд еще двое.
— Он безоружен. Будь спокойнее, — пищала рация в нагрудном кармане преследователя.
Восстанавливая дыхание, военный с ухмылкой глубоко выдохнул, отпуская ствол висящего на груди короткого автомата, потянул свободную руку. Малхаз машинально отстранился, занес муляж высоко над головой.
— Осторожно с тубусом, — прокричала рация.
Преследователь, улыбаясь, видно, думая, что это всего лишь легкий тубус из картона, легонько, защищая не столько себя, сколько пытаясь сберечь ценный футляр, поднял навстречу руку. Не готовая к хлесткому удару рука со слышимым треском хрустнула, а увесистый муляж дошел до цели, вбив мокрые волосы в лоб. А потом был еще удар, и третий, впустую, когда преследователь уже валялся на земле. И вновь дикий азарт, или навечно въевшаяся зараза атаки у Главпочты в Грозном, забурлил с бешенством в крови Шамсадова, охватив сознание.
Он ни о чем не думал, на это не было времени и желания. Желание было лишь одно — всех истребить, всех уничтожить, бежать.
Инстинктивно он первым делом схватился за автомат, тот на ремне, а рядом просвистели пули. Это два преследователя, стреляя на ходу, стремительно приближались.
Маленький Шамсадов упал за тело поверженного, спасаясь, скрючился — и прямо перед глазами, на поясе три гранаты, враг был при полной боевой амуниции.
И двух гранат было достаточно, да со злости Малхаз израсходовал все три, подпустив поближе тех двоих.
Взвесь от взрывов еще не успела осесть, а стреляный Шамсадов напрочь позабыл о гуманизме педагога; выхватив финку убитого, он с маху перерезал плетеный ремень, удерживающий автомат, и уже думал бежать, как несколько трассирующих одиночных пуль, чуть не обжигая его, просвистели рядом, заставили вновь прильнуть к безжизненному телу.
— Мистер Шамсадов, — неожиданно затрещала рация прямо над ухом; голос Штайнбаха был до остервенения зол. — Вы под прицелом двух снайперов: еще одно движение и бьем на поражение.
В подтверждение этого совсем рядом, взрывая сырую землю, вонзились две пули. Шамсадов теснее прижался к своему укрытию, так же, как и уже остывающий отяжелевший труп, застыл неподвижно, часто, горячо дыша, и только мысль, неугомонная мысль искала выхода из этой ситуации, а глаза, только краешком, устремились ввысь, и было странно, что над такой мерзлой землей мирно застыли очаровательно-задумчивые, легкие, белесо-волнистые чистые облака и среди них бледной синевой в бесконечность уходило спокойное, манящее свободой небо.
Так, все больше и больше, вглядываясь с умилением в небеса, не ища выхода из ситуации, его романтическая мысль куда-то понеслась ввысь, и ему уже казалось, что он в блаженстве достиг заманчивых облаков, и с той высоты он видит не этот алчный мир, а иной, тысячелетней давности, когда жила Ана Аланская-Аргунская… и, о ужас, времена вроде не те, а нравы — просто завуалировались, с опытом жить, точнее, играть, стали. Словом, маскарад, и вроде все маски улыбчивые, и, к счастью, эти маски редко
