И действительно, вскоре показался один, а следом еще пара огромных вертолетов. Они стремительно пронеслись над ущельем, потом тем же маршрутом вернулись и, как показалось с земли, один вертолет слегка завис над ними, разбрасывая тепловые ракеты.
Казалось, на этом все закончилось; наступила привычная в зимних горах давящая, понурая тишина, предвечернее умиротворение, и лишь изредка несильное дуновение доносило с северо-запада, с равнин, чересчур влажные холодные волны, и вслед за этим как-то неожиданно померкли во мгле, будто растворились, горные вершины. «Будет снег», — подумал Шамсадов, вглядываясь в нависающую над ними свинцовую тяжесть. И в этот же момент, с той же стороны, появились резко увеличивающиеся две пары точек, и они стремительно росли, приближаясь.
— Не сюда! — послышался громовой ужасный голос Штайнбаха.
Оставляя ядовито-огненный след во мгле, от самолетов отделились ракеты. С криками все кинулись врассыпную, прильнули к земле, а учитель истории, досконально зная местность, рванулся к истоку родника. Первая взрывная волна сбила его с ног, а после второго взрыва что-то тяжелое, видимо, колесо машины, перекатилось через ноги. От этого толчка он приподнялся и, инстинктивно прикрывая руками голову, на полусогнутых ногах устремился к горе — там, над родником, где сквозь каменную скалу изъеденная вековыми потоками глубокая расщелина, уходящая к самой вершине, можно укрыться от авиации, и может, даже убежать.
От следующей пары взрывов, чуть-чуть не добежав до расщелины, Малхаз вновь был сбит с ног; поняв, что живой, он вновь рванулся. Вот и спасительная чернь расщелины; неоднородные выступы, местами поросшие скользким мхом, когда-то в юности служили ему лестницей к вершине.
Легкий, от природы юркий Шамсадов стал лихорадочно карабкаться вверх, это не совсем удавалось, конечности скользили, здесь совсем темно и приходится действовать на ощупь. Еще пара взрывов его сотрясли, и он замер. Затем свист авиации и взрывы послышались чуть далее, в стороне села.
«Теперь тех бандитов бьют», с некоторым удовлетворением подумал он. И в это же самое время послышался гул вертолетов. «Могут высадить десант», следующая, уже безрадостная мысль, которая вновь заставила его лезть вверх.
Не только рев мотора, но даже вихрь от лопастей уже сильно ощущает учитель истории. Он заторопился, в спешке в очередной раз поскользнулся, ударяясь о выступы, чуть сполз, и тут ногами уперся во что-то мягкое, круглое.
— Идиот, голос снизу на чеченском. — Давай быстрее, там десант.
Шамсадов попытался глянуть вниз, не получилось.
— Дугуев — ты?
— Я, я. Давай же быстрее!.. Сможем ли мы отсюда выбраться? — сопел испуганный голос снизу.
— Сможем, сможем, процедил Шамсадов, на ощупь, не торопясь, он нашел опору для одной ноги и другой нанес изо всех сил удар. — И те, и те — твои, лети к своим, стукач.
В это время снизу, сквозь рев вертолета, доносились редкие автоматные выстрелы, слабый взрыв. Потом луч света скользнул по расщелине, где притаился Малхаз, и туда же полетели пули. Однако учителя истории они задеть не могли — расщелина шла вкривь и вкось. Тем не менее это заставило его еще быстрее карабкаться вверх, да чем выше — тем труднее двигаться дальше, слишком скользко и темно, и сил у него нет, очень слаб, задыхается. Так и встал Малхаз на полпути, найдя какой-то выступ, где с трудом удерживался, переминаясь с ноги на ногу. И вряд ли он долго выдержал бы, к тому же повалил густой мокрый снег и стало совсем скользко, да, к радости, рев вертолета усилился и вскоре удалился, совсем исчез и стало тихо, мирно, и учителю истории казалось, что он даже слышит, как ложится снег, прикрывая все гадости прошедшего земного дня.
Не легче, чем подъем, был спуск. У родника раскуроченные машины, несколько трупов. Влажный снег, кое-где, особенно на увядшей траве и кустах, уже не таял, оставлял заманчивые белоснежные островки.
Изнуряющий событиями день так вымотал Шамсадова, что он не мог и не хотел больше думать, ноги подкашивались, еле держали.
Не таясь, лишь обходя от бессилия подъемы, он направился к родному селу. Вскоре запахло терпким дымом чинары, очагом; из-за пелены щедро падающего снега манящими маячками выступили редкие очажки керосинок в окнах; лаяли собаки, у кого-то мычал голодный теленок.
После первой войны у Малхаза своего дома не было, но какое счастье было иметь родное село, где почти каждый дом как свой.
Зная, что Эстери у Бозаевых, а к сватам по чеченским традициям ему еще идти рано, учитель истории направился в первый же дом, к дальним родственникам.
Быстро накрыли стол, много спрашивали, о чем-то рассказывали, но Малхаз только чуть-чуть поел, обессиленный повалился на нары; больше он ничего не мог, и ничего не хотел, он хотел только спать.
…Не страшный, но тяжелый, угнетающе-корящий сон пробудил учителя истории. Он был весь в холодном поту и долго не мог понять — где он, сколько спал и где есть реальность, а где наваждение или иллюзия бытия.
Желая покоя и сна, он вновь, теперь уже с головою, полез под толстое одеяло; и приятная истома уже овладевала им, как то же ощущение, правда более явственно, овладело не только его дремотным сознанием, но даже стало давить физически на все избитое, усталое тело. Ему с ужасом казалось, что его заживо погребают, и не в землю, в какую-то грязь из цемента, железобетона, пыли, а кругом ползают какие-то твари.
Резко отбросив одеяло, Малхаз вскочил. Кругом незнакомый мрак, и лишь проем окна манит фосфоритовым излучением.
«Ана! — прошибло током его сознание. — Это она мучается в пыльном подвале школы, среди мышей и сырости железобетона… И какая измена, какой позор! Ведь кроме него еще с десяток человек знают, что тубус там».
В темноте на ощупь отыскал он свою верхнюю одежду, обувь; тихо-тихо покинул приютивший дом. А на улице свежо, свободно; все белым-бело, и еще падает плавно крупный, щедрый снег.
Оставляя неровный темный след, Шамсадов побежал к школе. Дверь на замке, значит директор была в школе, она без этого не может — каждый день Бозаева навещает это здание, хранит очаг знаний, знает, что только этот очаг осветит путь народа в будущее…
У Шамсадова свой ключ спрятан в потайном месте, у крыльца. Вначале он пошел в кабинет истории, ставший ему и Эстери жильем. Нашел фонарь, да по ходу в подвал, увидев, что батарейки окончательно сели, вернулся за керосиновой лампой и спичками.
Его сердце екнуло, остановилось, и может быть, не застучало бы впредь, если бы, еще глубже пошарив, он не нащупал округлость тубуса.
Из осторожности, чтобы не дай Бог, не заметили огонек из окон школы, здесь же, в подвале, учитель истории решил мельком, хотя бы глазом, проверить бесценное содержимое тубуса.
Второпях не получилось. Он давно не раскрывал тубус, и теперь, разложив две картины на холодном цементном полу, в неровно мерцающем свете керосиновой лампы, его даже не взгляд, а внимание полностью приковали к себе два изображения — и будто один укоризненный взгляд, этот издалека несущийся несокрушимый твердый характер.
— Ана, ты недовольна мной?.. Ну что я должен делать? — стоя на коленях, жалобно прошептал учитель истории. — Не замуровал я тебя в подвал, так получилось… всякие дела… Ну, да, и женился… Может, не вовремя, а может, ты меня ревнуешь? — виновато улыбнулся он, однако увидев суровый взгляд с картин, потупился. — Ну что мне делать, все так непросто. Наверное, в твое время такого и не бывало: изверги, чтобы поработить весь мир, такое оружие напридумывали, такие лекарства и всякого рода ухищрения понасоздавали, что противостоять им, а тем более бороться — просто невозможно.
— Гу-у-у-у! — вдруг что-то утробно завыло, и вроде древняя картина с краешка, будто от дуновения, колыхнулась.
Мистику учитель истории якобы не признает, хочет думать, что это ветер в вентиляционной трубе завыл, да от этого не легче, выстоянный дух тысячелетнего творения до озноба повеял на него с неимоверным укором, с гневом и ответственностью перед историей, внушая стойкость, призывая к разуму, требуя борьбы в созидании, в упорном труде.
