острым камешкам, босая, с развевающимися прядями вьющихся волос, она, как привидение, медленно, но упрямо вошла прямо в море, так что холодная волна ее толкала чуть не в пояс, а уползая ядовито лизала икры, пытаясь унести с собой.
«Я победила! почему-то грустно вымолвила Ана. — Ну и что? Что от этого изменилось?.. Ничего…»
Так больше ни о чем не думая, только неморгающим упертым взглядом наблюдая, как в дали, в мутной толще бесконечного мрака с глубины вскипают белые гребни волн, она от тех же холодных волн чуточку откидывалась к берегу, да с этой же волной приятно ощущала, как лижет холодная вода уже не только икры, а все выше и выше, и она, поддаваясь этой неожиданно манящей ласке, по ступне, на цыпочках медленно и верно покорялась стихии, мечтая в ней найти родину, родных и покой…
— Ана! Ана! — грубо рванул ее за руку Радамист.
Ана ни слова не произнесла. Так же безропотно покорилась силе мужчины, и словно не обратила внимание на плачущих у дома Артемиду и разбуженных дочерей.
Только вновь уложенная на жесткие нары, она, тягостно выдыхая, застонав от болей мышц и души, лежа ничком и чувствуя, как о ней заботится, обсушивая и укрывая, не одна пара нежных рук, уткнувшись в пахнущую бараньей шерстью грубую подушку, прикрывая рот, истошно зарыдала — она сильнейшая, правда, среди рабов, она, желанная забава, и уже не одни руки жирных господ бесцеремонно шарили по ее телу, и только прорвавшийся Радамист помог ей соскочить с трибуны, где толпились влиятельнейшие сановники империи. В густых сумерках они растворились в ликующей толпе, а с наступлением ночи, как воры, покинули праздничный Константинополь — вот итог победы…
Спящего будить грех. А будить Ану после таких событий — совсем невозможно. Да бывают обстоятельства поважнее, и если ранее люди Зембрия Мниха только под покровом ночи, украдкой пробирались в бедняцкий пригород Константинополя к дому Радамиста, то сегодня прибыла целая кавалькада в сопровождении императорских гвардейцев, и во главе их — сам Зембрия Мних.
— Ана… Ана, проснись, слегка теребила плечо девушки Артемида, и увидев, как раскрылись большие зеленовато-лиловые глаза, — этот приехал… Твой доктор.
— Зембрия Мних? — шепотом спросила Ана, резко села на нарах, тень пробежала по ее лицу, наверное, впервые меж утонченными золотисто-пышными бровями образовалась маленькая ложбинка, и она, угрюмо склонив к груди голову, пыталась задуматься, и было о чем, да не смогла — рой всяких мыслей хаосом метался в ее сознании, и самая страшная: теперь она должна дать ответ на предложение Мниха, и она не знает, что сказать. Просто физически дряблая физиономия уже немолодого Мниха вызывает у нее чувство если не отвращения, то явного отторжения; и прочих — прочих фактов — не счесть, однако иной опоры у нее нет, безнаказанно облапают ее хозяева этой империи.
— У-у-х! — чуть ли не со свистом горестно выдохнула Ана.
В это время в комнатенку вошел подавленный Радамист.
— Ана, — угрюмо сказал он, — зная твой характер и воспитание, скажу — тебя ожидает новое испытание… Эти люди гораздо сильнее олимпийцев, в их руках власть, вся громадная империя. Они хитры и коварны, порочны и алчны. Для жизни среди них нужнее сноровка ума. А чтобы среди них выжить, иной раз придется поступиться принципами — тогда используй их же приемы: ведь жизнь — борьба! А ты ступила на скользкий путь, путь зачастую обманчивой славы… И последнее, возьми себя в руки, улыбнись, настройся, как перед олимпиадой. Ведь ты дочь амазонки, победитель! Не забывай, ты — великая Ана Аланская-Аргунская! И пусть все это знают и чтут. Бог тебе в помощь!
— Аминь! — хором прошептали Артемида и ее дочки.
— А теперь иди, выпроваживал ее Радамист. — Этот люд в таких местах ждать не любит.
С понурым видом Ана тихо вышла из уже ставшего родным дома. Все так же напористо дул северный ветер, еще свирепее дыбилось и рычало темно-фиолетовое исчезающее в дымке море, и совсем низко, чуть ли не прижавшись к земле, ползли тяжелые, мрачные тучи. Пахло морем, рыбой, сладко-переспевшим виноградом и конским потом. В окружении своей свиты и гвардейцев императора прямо перед Аной стоял широко улыбающийся Мних, и если бы он первым делом потребовал дать ему ответ на его предложение, она уже решила вынужденно сказать: «Да». Однако Зембрия Мних, широко раскинув руки, воскликнул, будто обиженно, своим слащаво-тонким голоском:
— Ана, дорогая! Как ты накануне улизнула? Ведь торжества были в честь тебя! — он быстро приблизился, холодными руками трогательно обхватил ее плечи, привлек к себе. — Ты молодчина! Я и не представлял! Ты всех сразила, покорила! Тебя ждут во дворце! А император, — тут он перешел на шепот, и его фальцет совсем зашипел, — настоящий император, просто очарован, влюблен!
— А что, есть и ненастоящий император? — слегка отпрянув, недобро ухмыльнулась Ана.
В данный момент ее не интересовали настоящие и ложные императоры Византии, ей стало странно, почему этот влиятельный человек, до сих пор с дрожью в руках гладящий ее плечи, с подобострастным трепетом заглядывающий в ее глаза, не пытается ею овладеть, а говорит об императоре?
Зембрия Мних словно прочитал мысли девушки, прикусывая нижнюю толстую губу, страдальчески отвел взгляд, и после долгой паузы, видимо переборов себя, вновь, с тем же отработанным дворцовым заискиванием:
— Ана, не смей в таком тоне говорить о царствующей особе, тем более, что он македонской династии.
— Для меня все люди — равны.
— Чушь! — стал серьезнее Мних. — Равенства нет и не будет. У каждого своя ноша… А тебе выпал шанс, используй его во благо свое и своего окружения.
— Значит — для Вашего блага? — заметный сарказм в ее словах.
Зембрия Мних, будто ошпаренный, поигрывая пальцами, отвел руки, сделал шаг назад, путаясь в роскошном плаще, выпятил объемное брюшко, в задумчивости уперся взглядом в прибрежный ракушечник и, поправляя на ветру редкие, уже седеющие волосинки на лоснящейся плеши, холодно выдавил:
— Пусть это так… Однако помимо меня и до меня вспомни о пропавших в рабстве сестре и брате, о тех земляках, которых ты мечтала выкупить…
— Всех выкуплю! — перебивая, с вызовом крикнула Ана.
— Ой-ой! — теперь искоса глядел Мних. — Опомнись! Ты ведь не знаешь, где ты и кто ты? Это не марафон бежать, где противник явно перед тобой… Подумай об элементарном — где и как ты будешь перевозить и хранить выигранные деньги? А? Что, может, этот несчастный Радамист тебя будет охранять?
— Я возьму с собой Астарха.
— Кого? — ухмыльнулся Мних. — Этот тот раб, что провонял ослятиной и лежит в моей больнице?
— Не смейте так говорить! — сжались кулаки Аны, от гнева она даже топнула босой ногой.
— Говорю, как есть! — напирал Мних. — И советую тебе — не забывайся. — Он вплотную приблизился, но на сей раз не трогал, лишь мельком глянув на ее гладкое, пунцово-сияющее лицо, обрамленное золотистыми волосами; тяжело отвел взгляд, и уже помягче и тише. — Ана, или ты делаешь то, что я велю, — он осекся, кашлянул, — точнее прошу… или… Ты не знаешь нравов Византии. А впрочем, среди богатых людей правда везде одна, в вашей Хазарии они были не лучше… Делай выбор, я жду. — Мних отошел в сторону, тоскливо глянул в туманность бушующего залива.
— Иного нет, иди, — слегка толкнул Ану Радамист, запричитала за спиной Артемида.
Всю дорогу Ана и Зембрия Мних не сказали ни слова, оба были печально-угрюмы. К полудню они прибыли к загородному дворцу Мниха, оказались наедине именно в том зале, где накануне олимпиады Зембрия горячо объяснялся в любви и просил взаимности Аны.
В напряженно-торжественном молчании они очень долго стояли, избегая взгляда друг друга, и наконец, очень печально, как сама с собой, первой заговорила Ана.
— Странно, — горько усмехнулась она, — я думала выиграю олимпиаду и моя жизнь в корне изменится, а она — осталась такой же, если не хуже, — тут она искоса, чуть исподлобья, щурясь сквозь густые бархатисто-роскошные брови, изумрудным холодом глаз пронзила доктора. — Так кто же я теперь?
— Ты, ты, — руки Зембрия Мниха затряслись, упитанное широкоскулое лицо в страдании, словно от
