недели и в том же аэропорту я буду встречать Микаэлу.
Меня самого в Бен-Гурионе встречал мой старый друг Амнон, который все это время жил в нашей квартире и который, услышав, что я возвращаюсь на две недели раньше, решил одолжить у фирмы, где он работал ночным охранником, пикапчик, чтобы помочь мне с моим чемоданами и другим багажом, таким, например, как колыбелька Шиви. Разумеется, я рад был его видеть, но при встрече обнаружил, что он прилично прибавил в весе и вдобавок отрастил волосы, что придало ему исключительно неряшливый вид. С его стороны он был удивлен, увидев, что я ношу пиджак и галстук — и это в летнюю израильскую жару. Во время погрузки моего багажа в старый пикап я заметил также, что в разговоре он усвоил новый стиль — нигилистический и вместе с тем циничный — и это Амнон, который из всех моих друзей был самым простым и чистым. Это встревожило меня, и, когда мы, покинув аэропорт, влились в общий поток хайвэя Аялон, я начал — без нажима — расспрашивать Амнона о состоянии его докторской диссертации. Он сказал, что слегка изменил направление своей работы, придав ей более философский уклон, и сейчас имеет другого научного руководителя из Института науки и философии. Те смутившие его идеи, которые он от меня услышал глубокой ночью на обратном пути со свадьбы Эйаля, все еще кружили ему голову.
— Ты не поверишь, — сказал он, — но я все еще не могу забыть твоих бредовых идей, и все не могу отказаться от попытки извлечь из них хоть какой-то смысл с точки зрения науки. — При этом улыбка была такой странной, как будто я должен был догадаться, на что он намекал.
Я рассказал ему о вечерней лекции Хокинга, и он слушал, жадно впитывая каждую деталь, громко рассмеявшись двум или трем каламбурам, которые мне удалось запомнить. Несколько раз он начинал расспрашивать меня о причинах преждевременного возвращения. Он не мог понять, как это я уехал от Микаэлы, которая ему так нравилась, оставив ее в одиночестве в Лондоне.
— Вы что, не могли достать еще один билет? — снова и снова спрашивал он.
Услышав мое объяснение, он страшно удивился, но принял его, — как я надеялся, поймут и все остальные.
— Очень мило, что ты так беспокоишься о Лазарах, — сказал он полусерьезно, полуцинично. — Если будешь продолжать в том же духе, в один прекрасный день и сам станешь директором больницы.
Квартира не была запущена, чего я втайне опасался, но поскольку Амнон пользовался полной и неконтролируемой свободой, внешний вид комнат был изменен. Большая двуспальная кровать, на которой мы с Дори занимались любовью, стояла сейчас посреди гостиной, покрытая все тем же коричневым покрывалом. Амнон обнаружил, что с определенной точки он может разглядеть поверх хаотических крыш Тель-Авива полоску воды, что, по его утверждению, благотворно влияло на его сон. Я должен был делить с ним квартиру еще в течение недели, пока он не переедет на новое место, но поскольку он работал по ночам, мы встречались редко и не успели надоесть друг другу.
После краткого и делового визита к моим родителям, во время которого отец отдал мне свою старую машину, я все свое время проводил в больнице, с тайной целью попасть в команду, которая будет проводить Лазару операцию на открытом сердце — желательно, как участник операции, но на худой конец и просто наблюдателем. С этой целью я прежде всего разыскал доктора Накаша — выведать у него то, что он знал. Но оказалось, что он не знал даже того, назначат ли его ведущим анестезиологом операции, поскольку операционную бригаду формировал профессор Хишин, которому я — равно как и профессору Левину — по возвращении из Лондона еще не представился. Разумеется, в такой больнице, как наша, имелось и отделение кардиологии, которое возглавлял доктор Граннот, лишь недавно вернувшийся после долгой стажировки в Соединенных Штатах с репутацией блестящего кардиохирурга. Несмотря на все это, Хишин и, частично, Левин, не сочли его подходящей фигурой для проведения этой операции. Возможно, их пугала мысль, что после нее между Граннотом и Лазаром возникнут особо доверительные отношения, которые каким-то образом будут угрожать их собственной многолетней дружбе с директором больницы. Так или иначе, они решили доверить руководство операцией не сорокалетнему Гранноту, а человеку их лет — профессору Адлеру из большой больницы в Иерусалиме, эксперту в области аортокоронарного шунтирования, — разумеется, под их непосредственным наблюдением и руководством.
Поначалу Лазар энергично возражал против привлечения хирурга со стороны, ибо это могло быть воспринято как акт недоверия к мастерству хирургов его собственной больницы. Но Хишин и Левин, работая плечом к плечу, столковались между собой тянуть с окончательным решением как можно дольше, до тех пор, пока Граннот не отбудет на важную конференцию в Европу — вот тогда у них окажутся развязаны руки для того, чтобы пригласить их друга из Иерусалима, не испытывая при этом угрызений совести.
Таким образом, эта операция была „уведена“ из кардиологического отделения и переправлена в отделение общей хирургии к Хишину, которому и надлежало теперь набрать бригаду исполнителей. И он, и Левин, несмотря на свои руководящие должности, договорились помогать своему другу в качестве простых ассистентов. Не удивительно, что Хишин выбрал Накаша в качестве анестезиолога, но поскольку Левин не хотел обидеть доктора Ярдена, анестезиолога из кардиологического отделения, он настоял на включение в состав бригады и его тоже, в пару к доктору Накашу, не оговорив при этом, кто будет являться старшим по отношению к другому. Зато доктору Накашу дали право выбрать себе помощника. Это было в точности то, на что я надеялся. Было это на шестой день после моего возвращения в Израиль. До сих пор мне удавалось избегнуть встречи с Хишиным и с Лазаром, отдыхавшим дома по рекомендации двух друзей, и я его не видел. С момента моего возвращения в Израиль я все время крутился возле доктора Накаша, возможно, моего будущего коллеги в отделении анестезиологии, в надежде склонить его к решению выбрать из всех возможных кандидатов в помощники именно меня. Но Накаш, который никогда не высказывал никаких сомнений в моей профессиональной компетентности внезапно заупрямился и отказал мне.
— Зачем это тебе нужно? — сказал он своим сухим тихим голосом. — Там будут два анестезиолога. Два. И я не думаю, что тебе там найдется работа. Лазар и без того относится к тебе, как к другу. Зачем же ты хочешь попасть туда, где он будет лежать со вскрытой грудью?
Но я стоял на своем. Хишин и Левин тоже были ему друзьями. Давними и настоящими. Но они не только собираются присутствовать на операции, но и примут в ней самое непосредственное участие. И мы все должны научиться проявлять наше мастерство в любой, какая случится, ситуации, вне зависимости от того, кем является пациент. Доктор Накаш выслушал мои доводы, его маленькие угольно-черные глазки поблескивали на смуглом лице, розовый язык поминутно облизывал губы как всегда, когда он обдумывал что-нибудь. Он колебался, поскольку и в самом деле хорошо относился ко мне — на свой скрытый, потаенный манер. С другой стороны, он не хотел ранить меня видом моего начальника, лежащего на операционном столе, но в то же время желал дать мне то, чего я так страстно от него добивался. В конце концов он решил проконсультироваться с Хишиным, который без раздумья ответил:
— Бенци? В чем проблема? Что за вред может быть от нашего Бенци здесь? Чем больше, тем лучше — к старым друзьям присоединяются новые!
Может быть, я только переносил собственное свое лихорадочное возбуждение на окружающих, но, по мере того, как день операции приближался — это должен был быть десятый день после моего возвращения из Англии, — я ощущал, как вся больница замерла в состоянии тревожного ожидания. Но не исключено, что я еще просто не втянулся в израильский стремительный ритм после года работы долгими ночами в неспешном и дружелюбном коллективе старинной английской больницы. А кроме того, операция, через которую предстояло пройти Лазару, была обычной, чтоб не сказать рутинной, для больницы, и каждую неделю несколько подобных операций по шунтированию и замене клапанов сердца — по меньшей мере, десяти больным — делались точно так же, как и исправление врожденных пороков сердца для нормальных, но также и недоношенный детей. И тем не менее я чувствовал носившиеся в воздухе напряжение и тревогу. Похоже было, что религиозный персонал, который в своей повседневной работе ближе соприкасался с административным директором и его секретарями, чем персонал медицинский, отвечая за истинный дух больничной жизни, являлся источником и слухов, и разносившейся повсеместно тревоги. Тот факт, что операция была „уведена“ у кардиохирургов и передана отделению общей хирургии, тоже способствовала драматизации событий, и, не исключено, что профессор Хишин назначил операцию на тихие предвечерние часы для того, чтобы к моменту ее завершения он и профессор Левин получили возможность вместе со старым другом отдохнуть в палате интенсивной терапии.
В день операции, под вечер, я решил пробраться в административный корпус, чтобы поздороваться с секретаршей Лазара, которую я застал сидящей на стуле возле офиса Лазара в полной темноте. Когда я
