ничего, что помогло бы ей предположить правду, совершенно для нее невозможную. И она отступилась — сидела с усталым видом и время от времени кашляла. Звук этого кашля мне совсем не нравился, но поскольку я никогда не прослушивал стетоскопом ни ее сердце, ни легкие, я мог только надеяться, что те капли, которые мой кузен-врач выписал ей, так или иначе помогут.
Но они не помогли. И всю ту последнюю неделю, что мои родители еще оставались в Лондоне, она отказалась от удовольствия взять ребенка на руки, что являлось для нее, насколько я мог видеть, настоящей жертвой, так как Шиви буквально завладела ее сердцем — и не только потому, что была ее внучкой. Микаэла, которая инстинктивно разгадала страдания моей матери, решила отбросить все опасения.
— Возьмите ее, — решительно сказала она. — Вы ничем ее не заразите… и выкиньте это из головы. Она здорова, как бык.
Но, невзирая на желание как можно крепче прижать к себе маленького „бычка“, мать все-таки не рискнула поцеловать ее, время от времени передавая в руки моему отцу, который воспринимал все это с глубоким ребяческим восторгом. Мы все переживали из-за матери, чье посещение Англии заканчивалось столь печально. Чтобы чем-то скрасить ее последние дни в Лондоне, Микаэла предложила всем вместе посетить так называемые „индийские ночи“, комбинированное шоу, включавшее посещение очень дорогого индийского ресторана с просмотром гала-концерта народных певцов, музыкантов и циркачей.
Платила за все Микаэла. Она же просто не могла дышать от восторга, и только поглядывала в нашу сторону, пытаясь определить степень нашего восхищения. Боюсь, что я не оправдал ее надежд — мне было скучно, хотя я и готов был признать, что примитивные формы искусства обладают определенным очарованием. Акробаты были определенно хороши.
Кажется, представление не захватило только меня — все остальные зрители, включая моего всегда сдержанного отца, то и дело вскакивали на ноги, сотрясая воздух бурей аплодисментов. Микаэла кричала в полный голос, радуясь триумфальному успеху представления, призванного раскрыть сердца людей, подобных мне и моим родителям, которые, по ее убеждению, не могли не подпасть под очарование чудес Индии. Ведь она так хотела снова туда попасть, но для этого требовалось, чтобы пламя, бушевавшее в ее груди было поддержано хоть чьим-либо еще маленьким огоньком. А кто, кроме меня, мог бы ее понять лучше других? Я мог — и я должен был рано или поздно ее понять, понять и поддержать ее. В разное время и в разных формах я от нее это слышал. „Ты полюбишь эту страну“, — не уставала она повторять при каждом удобном случае с величайшей серьезностью, как если бы на самом деле я никогда не был в Индии, как если бы это не я, а кто-то другой плыл на лодке по Гангу, освещаемый огнями погребальных костров, на которых люди этой страны сжигали своих мертвецов; но говорила она так, словно я никогда не входил под своды заброшенных замков в Бодхгае и не ступал на причалы Варанаси, не говоря уже о темном зале кинотеатра в Калькутте. Нет, похоже, что, по ее мнению, все это было не в счет, ибо было вторичным по отношению к моим обязанностям врача, призванного помочь и вызволить попавшую в беду Эйнат, с тем чтобы добиться расположения ее родителей. До тех пор, пока я по собственной инициативе не окажусь в Индии, с тем чтобы попытаться очистить мою душу, которая, по ее мнению, так в этом нуждалась, подобно всем остальным в мире душам, которым необходимо очищение, я не мог сказать про себя, что я был там. А кроме того, считала она, я ведь обещал ей — после того, как сделал ей предложение там, в придорожной забегаловке неподалеку от аэропорта в Лоде, что я не стану препятствовать ее возвращению в Индию, и вот теперь пришла мне пора поддержать ее, преодолев возражения моих родителей, которых, за время нашего совместного пребывания в Лондоне, она успела искренне полюбить. Она отлично понимала, насколько они будут поражены, решись она отправиться в Индию без меня — с ребенком или без — вот почему ей так хотелось, чтобы я сопровождал ее — пусть даже на короткое время, под предлогом ознакомления с методами работы „тротуарных врачей“ в Калькутте — французы называли их „врачами для забытых богом“. Все эти соображения накладывали на нее особенную ответственность в отношениях с моими родителями. И это было по-своему очень странно, что женщина, столь свободная и независимая, как Микаэла, чьи отношения с собственными ее родителями оставляли желать много лучшего, проявляла столько деликатности в отношении моих, заботясь о том, чтобы не огорчить их. Но я уже был уверен, что связь, возникшая между моей женой и моими родителями, особенно матерью, которая со всей присущей ей решительностью взяла под свое крыло невестку, вопреки моей легко угадываемой холодности, прикрываемой неискренними улыбками и показным вниманием, будет со временем крепнуть все сильнее, исполняя таким образом те обязательства, воображаемые или действительные, которые у меня отныне, если не навсегда, были перед Микаэлой.
В день моей сексуальной незадачи на зеленом цветастом постельном покрывале в бледном свете солнца, прорывающегося сквозь полуотдернутые шторы, когда я пришел домой с Шиви на руках, подавленный и униженный своим провалом и страшно огорченный тем, что произошло с Лазаром, я вдруг понял, что каким-то образом должен компенсировать Микаэле мою невнимательность. После подробного рассказа обо всех происшествиях дня, который она выслушала, сидя спокойно в кресле, в то время как Шиви сосала грудь, тихонечко урча, я внезапно опустился на колени у ее ног, сильных и гладких, просунув между ними свою голову и начал целовать их, потихоньку продвигаясь вверх — не только лаская языком внутреннюю поверхность бедер, но и подбираясь к наиболее интимным ее частям, пока не добрался до раскрывшихся мне навстречу ее губ, прикрывавших влагалище, которого я не касался с тех пор, когда мне после родов пришлось накладывать швы не далее, как шесть недель тому назад. Сейчас мой язык и губы могли почувствовать, насколько искусно это было выполнено. Микаэла была настолько изумлена этим внезапным нападением в то время, как Шиви все еще урчала у ее груди, что, в свою очередь, начала потихоньку стонать, испуская все более и более громкие звуки; кончилось это низким и продолжительным криком удовольствия, который, не сомневаюсь, пришелся бы по душе моей матери, имей она возможность услышать его; я уверен, что этот крик если и не уничтожил бы совсем, то сильно уменьшил бы подозрения моей матери в том, что моя любовь к Микаэле недостаточно сильна.
Когда мы простились с моими родителями, сопровождая это необычно теплыми объятиями и пожеланиями в переполненном до предела аэропорту Хитроу, моя мать, несмотря на продолжающийся кашель, согласилась поцеловать ребенка, которого мы со всеми предосторожностями сочли возможным взять с собою в зал отправления, чтобы хоть немного смягчить грусть расставания с Англией. При этом моя мать не упустила случая, чтобы, отведя меня в сторону, еще раз не похвалить свою невестку, попросив, кроме всего прочего, все же не позволять ей бродить по Лондону слишком много без сопровождения, поскольку это может у нее превратиться в привычку к своего рода свободе, от которой ей будет трудно отказаться по возвращении в Израиль.
— У меня нет никаких возражений, если однажды вы захотите уехать в Индию, особенно после того, как Микаэла проявила такой интерес и уважение ко всему, связанному с этой страной, — добавила она в своей откровенной манере. — Но ехать туда сейчас было бы крайне безответственно, безответственно и опасно для малышки, которая слишком мала для вакцинации от опасных болезней, которые там распространены, — впрочем, ты сам с этим встретился. Подождите несколько лет, пока Шиви подрастет, а ты получишь постоянное место в больнице. А затем ты сможешь взять неоплачиваемый отпуск и уехать в Индию не как турист, а как врач, и принести этим людям добро. И кто знает, может быть, твой отец и я… мы тоже навестим вас там.
На пути из аэропорта Микаэла вела машину, а я держал Шиви, прижимая ее к груди, и оба мы ощущали странную печаль, думая об уехавших родителях и о том, как не просто будет нам управляться без них. Но пока я был преисполнен уверенности, что мы увидимся с ними, самое позднее, через четыре месяца. Микаэла предавалась грезам о том, что мы задержимся в Лондоне еще минимум на год — не только потому, что все индийцы, с которыми она познакомилась на различных окраинах Лондона, помогали ей утолить ее тоску по Индии, но равным образом потому еще, что факт отсутствия у нее даже среднего образования не имел здесь такого значения, как в Израиле. Даже наоборот — здесь ее статус оказался много выше. Ее друзья, прилетавшие из Израиля, чтобы провести недельку в Лондоне, звонили ей прямо из аэропорта, желая получить информацию о местах, до которых рядовым туристам было бы крайне трудно добраться, — в тех случаях, когда они знали о существовании подобных мест. Иногда те из них, кто был победнее, приглашались Микаэлой провести у нас день или два — пока не найдут себе чего-нибудь по карману. Поскольку я работал ночами, мне не мешало, что, возвращаясь домой, я заставал в гостиной
