А теперь, когда «космический улет» Лазара начался, ведомый тремя проворными смуглыми ассистентами, ответственными за подготовку шунтов, аппаратом, похожим на произведение искусства, соединенным множеством больших и малых пластиковых трубок, извивающихся по операционному столу и отсасывающих кровь из квадратной стальной емкости, питающей ретрактор, который открывает сердце, как открывают книгу, а затем захлопывает ее обратно, — после всего этого Накаш может оставить свой пост возле головы Лазара и выйти из операционной, чтобы подбодрить себя чашечкой кофе из своего персонального термоса, — я тоже не отказался бы от этого крепкого кофе, который его жена собственноручно готовит ему каждое утро. Но я не могу, подобно Накашу, взять и уйти, хотя доктор Ярден, наблюдающий за ходом анестезии абсолютно добросовестен в исполнении своих обязанностей, тем более что аппарат искусственной вентиляции легких отключен, сердце Лазара, так же как и его легкие, парализовано, а уровень очистки крови и насыщенности ее кислородом во время поступления ее в тело и мозг жестко регулируется указаниями ведущего хирурга, который держит все параметры под контролем, время от времени отдающим отрывистые команды. Трое ассистентов тут же повторяют их за ним, и вообще вся тройка действует как слаженный орудийный расчет, создавая уверенность, что ничего непоправимого произойти не может из-за какого-либо недопонимания в их команде. Кровь легко течет по трубкам, исключая опасность свертывания, благодаря гепарину, который нейтрализует естественный фактор свертывания, обеспечивая беспрепятственное движение, как при повышении ее температуры, так и при ее охлаждении. Старший из ассистентов рад объяснить мне все это; к крови он относится, как к некоему самостоятельному и независимому элементу природы. Когда доктор Ярден увидел, что Накаш не возвращается обратно в операционную, он вытащил из своего кармана пачку сигарет и предложил мне вплотную заняться анестезиологическим монитором, для чего нужен был не анестезиолог, а просто пара глаз, которая следила бы за поступлением фентанила и кураре, отвечавшими за расслабление мышц и обезболивание. Левин тоже покинул операционную, и возле операционного стола теперь осталось всего три врача — доктор Адлер, профессор Хишин и я. Я взял две скамеечки и водрузил их одну на другую так, что смог оказаться выше занавески, защищавшей голову Лазара, получив таким образом лучшую возможность с этой точки впрямую обозреть вшитые шунты. Эта операция была произведена доктором Адлером с помощью Хишина, игравшего двойную роль — внимательного ученика своего старого друга, который комментировал ему различные технические детали, и роль учителя для меня — великодушно делясь наиболее пикантными случаями клинических диагнозов или анатомических особенностей, с тем, чтобы утолить неуемный интерес, с каким я слушал его откровения, оправдывавшие мое здесь присутствие, причина которого была ему еще не вполне понятна, но и могла, с другой стороны, быть тем самым легитимирована.
Этой ночью, лежа в постели, перед тем как с головой уйти в подушку пытаясь уснуть, я прокрутил в памяти все шесть часов операции — обнаженные гениталии Лазара, его остановившееся в раскрытой груди сердце, выставленное на всеобщее обозрение, кровь, циркулирующая по множеству пересекающихся друг с другом трубок, замершие бронзовые колеса кардиопульмонологической машины, готовившей шунты, — и все другое, все, что произошло за эти шесть часов; теперь это казалось мне более гармоничным, осмысленным и слаженным, чем я себе представлял. Включая тот, самый драматический, надо полагать, момент, когда кровь была уже возвращена в тело и сердце должно было вернуться к своему обычному синусоидальному ритму… но не вернулось. Этот отказ заставил профессора Адлера прибегнуть к крайним мерам: взяв два электрода от дефибриллятора, он приладил их с двух сторон к неподвижному сердцу и дал несколько коротких электрических разрядов, чтобы заставить сердце заработать как надо. И большой экран монитора показал всю действенность этой меры — на мониторе появилась синусоида, а профессор Адлер перевел дух. Да, подумал я, Хишин и Левин были правы, пригласив из Иерусалима мастера своего дела, работавшего с такой профессиональной уверенностью, которая рассеяла все одолевавшие меня предчувствия и страхи, — об этом я мог признаться себе после того, как операция завершилась. И хотя после операции, длившейся шесть часов, он устал так, что не в силах был просто раздеться, попросив медсестру, чтобы она помогла ему освободиться от всей амуниции — маски, перчаток, головной лампы, стерильных колпака и халата, он не потерял интереса к происходящему и готов был с мудрой улыбкой опытного врача выслушивать соображения окружающих, с терпением человека, которому никогда не надоест копаться в человеческом теле.
Но Левин, который так и не избавился от враждебного ко мне отношения, вдруг ни с того ни с сего завел разговор об ошибках, совершаемых молодыми врачами, которые… Мне было ясно, куда и в кого он метит. Но ему не повезло: профессору Адлеру вовсе не улыбалась роль третейского судьи в чужом деле. Оборвав едва начавшуюся дискуссию, он пробормотал нечто успокаивающее относительно Лазара и его сердца и вышел вон, чтобы сообщить жене Лазара и другим членам его семьи, что операция прошла успешно.
Я не присоединился к эскорту, сопровождавшему погруженного в сон Лазара в отделение интенсивной терапии, в отведенную специально для него отдельную палату. Хишин, который был главой хирургического отделения, превратил свой кабинет в импровизированную спальню для жены Лазара, которая непременно здесь хотела провести эту ночь. Сейчас, когда операция была позади, и я увидел то, что хотел увидеть, и почувствовал то, что хотел почувствовать, я хотел остаться наедине с самим собой. Но поскольку время было уже за полночь и цены на международные разговоры шли по ночному тарифу, я решил позвонить Микаэле, чтобы окончательно уточнить все вопросы, связанные с возвращением Шиви, до которого оставалось два дня, а также рассказать ей, насколько гладко прошла операция Лазара и как блестяще провел ее этот волшебник из Иерусалима, и что я нисколько не жалею о том, что раньше времени улетел из Лондона, пусть даже выяснилось, что мое присутствие в операционной было никому не нужно. Но, несмотря на столь поздний час — в Лондоне было одиннадцать, — Микаэлу я дома не застал. Это показалось мне не только странным, но и встревожило меня — ведь она повсюду таскала за собою ребенка, а ночные автобусы Лондона — не лучшее место для этих целей.
После немалых усилий нам удалось продать машину одной из больничных медсестер, с тем чтобы оплатить наш перелет в Израиль. Это касалось Микаэлы и меня, ибо для Шиви возвращение было бесплатным — ее приняла на свой билет одна из двух славных англичанок, которые согласились позаботиться о ней на обратном пути. Когда я встретил их в аэропорту, оказалось, что Микаэла, не поставив меня в известность, обещала им, что они смогут остановиться у нас на квартире на первые несколько дней пребывания в Израиле. Я был в ярости. Лишь за несколько дней до того я наконец сумел избавиться от моего друга Амнона и его барахла, и вот теперь, пожалуйста, — новые гости. Ситуация тем более неприятная, что я все еще не пришел в себя после операции Лазара, со времени которой прошло никак не более сорока восьми часов. До сих пор у меня не было сил навестить Лазара в его отдельной палате, отведенной ему в отделении Хишина, поскольку я боялся, что Дори увидит, как все во мне кипит и бурлит.
Тем не менее выбора у меня не было. Раз Микаэла обещала… Словом, я вручил двум англичанкам свои ключи, написал на бумажке адрес на двух языках и попросил их быть в квартире поаккуратней, поскольку принадлежит она не мне. Я также посоветовал им не задерживаться в городе дольше, чем два дня.
— Вам совершенно незачем слоняться по Тель-Авиву, — сказал я с мрачным видом. — Грязный городишко. Отправляйтесь в пустыню. Садитесь на автобус до Эйлата — вот там и получите все, что
