важным детально пересказывать ей речь Хишина, раньше, чем мы, после годичного перерыва, окажемся дома, то в этом есть нечто личное, касающееся в равной степени и меня, и ее. И она готова была набраться терпения для того, чтобы это узнать. И действительно, в настоящее возбуждение она пришла в том месте моего пересказа, когда Хишин от общих мест, восхваляющих достоинства ушедшего в мир иной административного директора, сменил тон с пафосного и высокопарного на доверительно-интимный и почти что нежный, когда начал рассказывать о реакции Лазара на состоявшееся два года назад путешествие в Индию в качестве иллюстрации к иной, невидимой, или еще точнее, тщательно скрывавшейся стороне души этого успешного администратора — это место его погребальной речи заставило пришедших на похороны людей, столпившихся среди надгробных белого камня плит, еще ближе придвинуться к тому месту, где стоял Хишин, залитый полуденным светом осеннего дня, обещавшего закончиться дождем; несмотря на эту угрозу, люди хотели узнать о впечатлениях и мыслях Лазара об Индии. Хишин, как я тут же разгадал, затеял весь этот разговор исключительно для Дори, вытиравшей слезы и вопрошающе глядевшей на оратора. А оратор рассказывал, как ужаснулся Лазар и как был он поражен впервые в жизни, увидев лежащих на грязных улицах Индии больных и калек, заброшенных и никому не нужных в своей нищете и своих несчастьях; но, увидев все это и придя в ужас, Лазар не отвернулся от этой картины, а честно взглянул на нее широко раскрытыми глазами и задался очень важным вопросом — а так ли велик разрыв и глубока пропасть между собственным нашим миром и миром этих лежащих на тротуаре людей, и гарантирует ли этот разрыв нам какие-нибудь духовные преимущества. И можем ли мы полагать с достаточной степенью уверенности, что испытываемое нами счастье на самом деле превосходит счастье их?
— И возможно, — продолжал Хишин задавать свои вопросы вместо Лазара, который не мог, восстав из могилы ни подтвердить, ни опровергнуть приписываемые ему странные мысли, — и возможно, что презрение и равнодушие, демонстрируемое этими людьми, которых мы называем отсталыми и относим к «развивающемуся миру», пользуясь собственными критериями и представлениями, — так вот, не исключено, что именно они способны приобщить нас к более верному пониманию мира, который мы, увы, покидаем слишком быстро, расставаясь с близкими нам людьми с болью, которую, как я уверен, в эту минуту испытывает каждый из нас.
Затем, окинув взглядом окружавшие его лица, внимавшие ему, и поправив криво сидевшую на его голове черную бейсбольную шапочку, Хишин начал вновь живописать похождения Лазара в Индии, дойдя до того момента, когда покойный директор однажды ночью оказался в одном купе с неким отставным индийским чиновником, ехавшим из Нью-Дели в Варанаси и изумившим Лазара неафишируемой и вместе с тем непоколебимой верой в возможность реинкарнации после погружения в священные воды Ганга. Мне было странно слышать, как Хишин описывает эту ночь в поезде, описывает так, словно Лазар был в купе один, но немного подумав, я не мог не признать, что в чем-то он был прав — в действительности Лазар был один в эту ночь, бодрствуя в темноте и прислушиваясь к дыханию остальных трех, погруженных в сон спутников. А Хишин продолжал голосом, полным боли, в то время как взгляд его остановился на мне:
— Можем ли отрицать мы, абсолютно современные люди, что время от времени хотели бы родиться заново, особенно в такую вот минуту, когда мы стоим перед только что засыпанной могилой? Но как можем мы утешить себя мыслью о еще одном рождении, когда с каждым днем нам становится все яснее, что ничто в мире не способно родиться дважды? Поскольку не существует такой вещи, как
В этом месте явственный ропот протеста прокатился над толпой, но Хишин непоколебимо продолжал. Он сам, доверительно сообщил он, всю свою сознательную жизнь провел, заглядывая в самые потаенные уголки человеческого тела, и не обнаружил и следа этой души; равным образом и его друзья нейрохирурги, специализирующиеся на операциях головного мозга, готовы поклясться, что все увиденное, найденное и поддающееся осязанию оказывалось чистой материей, без малейшего намека на существование какого-нибудь духа; хотя при этом и они, так же, как и он сам, согласились, что придет однажды час, когда возможно будет всего достичь искусственным путем и, уж конечно, прежде всего путем трансплантации отдельных частей мозга, точно так же, как в настоящее время возможна трансплантация отдельных органов человеческого тела. А следующим этапом будет возможность — путем ли пересадки или путем неких инъекций или приспособлений — расширить возможности нашей памяти, отточить наш интеллект и усилить наше наслаждение.
— А потому, — заключил неожиданно Хишин, — я не могу утешиться верой в существование бессмертной души Лазара, у которой я мог бы просить прощения, но могу и буду жить, помня о человеке из плоти и крови и о том, что он для меня значил. И если на самом деле имела место ошибка, то потому лишь, что я слишком его любил.
Слабая, но исполненная иронии усмешка скользнула по губам Микаэлы. Мне трудно было решить, относилась ли она непосредственно к словам Хишина или к моим усилиям передать их как можно точнее.
— Вот как, значит, он хочет выбраться из всего этого, — сказала она мягко, не поясняя, что она имела в виду, и снова сделала попытку встретиться со мною взглядом — попытку по-прежнему неудачную, поскольку с момента нашей встречи в аэропорту я сосредоточенно следил за дорожным движением на трассе, а в эту минуту вглядывался в знакомые улицы и переулки, окружавшие наш дом, в надежде найти удобное место для парковки.
И в самой квартире, где я ничего не сделал, чтобы вернуть на свои места мебель, передвинутую Амноном, Микаэла продолжила свои попытки встретиться со мною взглядом, желая, как я понял, вернуться к разговору, которым я так возбудил ее воображение, позвонив ей из офиса Лазара всего через несколько часов после его смерти; разговор, показавшийся ей настолько важным, что она тут же прервала свое путешествие и вернулась домой.
Так и не добившись ответного взгляда, она положила Шиви в небольшой игровой загончик, который мои родители купили для нее неделю назад, пошла ко мне в кухню, где я стоял возле раковины и, обхватив меня руками, принялась целовать-не только потому, что любая перемена обстановки тут же вызывала в ней страсть (а после годового отсутствия даже собственная квартира могла считаться новой), но и затем, чтобы дать мне знать, что странное и таинственное признание, сделанное мною в ту ночь, вызвало у нее доверие, интерес и чрезвычайно ее возбудило. От прикосновения ее обнимающих сильных рук истекало тепло, растекавшееся по всему моему телу, равно как и от ее проворного языка, не отрывавшегося от моего лица. И желание, уже почти покинувшее меня из-за злости на нее и обстоятельств, связанных со смертью Лазара, вновь взмыло во мне с такой силой, что я почти задохнулся от усилий, с которыми я пытался справиться с ее языком и стал покрывать поцелуями ее глаза, для того хотя бы, чтобы избежать ее пронзительного взгляда, умоляющего меня повторить вновь поразительное признание, заставившее ее поспешить обратно в Израиль. Я взял ее на руки и, пока Шиви с живым интересом наблюдала за нашими действиями, отнес ее в другую комнату, которая, вследствие любви Амнона к морю, превратилась из спальни старой леди в гостиную. Я уложил ее на узкий диванчик, не удосужившись превратить его в двуспальное ложе, стащил с нее одежду и, встав на колени, чтобы удобнее было осыпать ее ласками, стал целовать интимные места, стараясь обнаружить свидетельства ее неверности мне в Англии или Шотландии. Но я ничего не обнаружил, а потому поднялся и лег рядом с нею, а затем занялся любовью с таким энтузиазмом и неутомимостью, с какими делал это в ту незабываемую ночь в пустыне, едва не пропустив свадьбу Эйаля. Остановились мы лишь тогда, когда хныканье Шиви превратилось в непрерывный и требовательный крик.
— А с Лазаром ты тоже занимался любовью? — спросила она меня со смешливым блеском в глазах, когда она вышла из ванной, расчесывая влажные волосы. Она с нежностью смотрела, как я кормлю Шиви, которая восседала в своем высоком креслице лицом к свету, заливавшему кухню через узкое окно. Ее удивительное любопытство облегчало мне ответ на ее вопрос.
— Мы ведь все время кого-нибудь любим — и тех, кто жив, и тех, кого уже нет, — спокойно ответил я. — И среди них — что в этом такого — было место и Лазару.
И в наступающей на нас темноте вечерней поры, рядом с ребенком, прислушивающимся к нашему разговору играя со своей соской, я поведал Микаэле историю его смерти, исполненную истинного драматизма — диагноз, операция, начало выздоровления и внезапный коллапс. Я говорил обо всем этом не как врач, пытающийся доказать свое предвидение случившегося благодаря точно поставленному диагнозу,
