Возвращение из Индии

ванну, я поднял трубку и позвонил родителям. Мне казалось неприемлемым, что с момента, как я бросил всему миру свой вызов, прошло уже двадцать четыре часа и никто еще моего вызова не заметил.

Поскольку было уже относительно поздно, я удивился, поняв, что мать в доме одна. Оказалось, что отец отправился на важную встречу с работниками Министерства сельского хозяйства. Его отсутствие подвигло меня на то, чтобы начать мои признания немедленно. Без блуждания вокруг да около, под плеск, доносившийся из ванной, я заговорил сразу о самой сути. Я хочу сказать им кое-что. Микаэла решила вернуться в Индию вместе с Шиви. Да, с Шиви. Стефани прилетит из Лондона, чтобы присоединиться к ним. Я остаюсь здесь. Да, до поры до времени. Не только потому, что в Индии ничто меня не интересует, но, в основном, потому, что все, что меня интересует, я нашел здесь.

Именно то, что я искал. Я нашел любовь. Любовь к замужней женщине, которая неожиданно стала возможной. Возможной в том смысле, что муж ее умер. Она старше меня, намного старше; и вы можете догадаться, кто это. Да, вы можете догадаться. Да, вы знаете, кто она. Если не знаете, я скажу вам. Так что вы узнаете. Да, это серьезно, и да, у меня хватит сил справиться с этим. Откуда я знаю? Я знаю, потому что скончавшийся человек поддерживает меня. Да, умерший муж. В каком смысле? В мистическом смысле, который я никогда был не в состоянии постичь. Не понимал и не понимаю. Но мне и не нужно понимать, поскольку все это происходит внутри меня.

Моя мать погрузилась в молчание столь глубокое, что мне пришлось отнять на время трубку от моего уха. Затем она сказала кратко (она была слишком интеллигентна, чтобы попытаться спорить со мной в эту минуту, особенно чувствуя мое перевозбужденное состояние)… Она всего лишь попросила меня не говорить ни слова моему отцу. Я, не раздумывая, обещал. Но одного моего обещания ей показалось мало, и она, впервые в моей жизни, попросила меня поклясться. И я поклялся ей жизнью Шиви, которой вскоре предстояло отправиться в долгое путешествие.

XIX

И теперь, поем того как этот окутанный тайной персонаж покончил с кашей, поданной ему молодой женой, и насладился видом трех смеющихся, перепуганных детей, бросающих крошки на подоконник, чтобы успокоить наглую, упрямую птицу, он поднялся, подхватил свой новый портфель, подаренный ему женой, и с подчеркнутой торжественностью расстался с семьей, после чего прошествовал на свою ежедневную работу. Судя по его статусу оплачиваемого экс- пациента хорошо известного заведения для душевнобольных, никакая реальная работа его не ожидала, когда он вышел в залитое солнцем сверкающее утро. Но тело его, которое могло бы принадлежать и танцору, облачившемуся в элегантный костюм, было переполнено распиравшей его энергией, и свернутый и подержанный его зонт начал выделывать в воздухе энергичные вензеля, как если бы этими движениями он, подобно дирижеру, управлял целым оркестром. Но ни перед кем не раскрыл он свое местонахождение, хотя вторая птица, преданно кружившая над его головой, все же целенаправленно вела его к подоконнику бюро путешествий, где он был тепло приветствуем служащими этого бюро, изнывавшими от желания узнать, куда это он собрался.

Да, внезапно Земля начала снова вращаться, подтвердил он с застенчивой улыбкой, светившейся в его черных глазах, которые теперь можно было четко разглядеть за стеклами его очков в позолоченной оправе. Но тайна этого вращения, продолжал он, отлична от тайны ее неподвижности. Нужно ли на самом деле стремиться попасть во все эти удивительные и соблазнительные места, снимки которых висят на стенах бюро путешествий, — спрашивал он, — если, воспарив чуть-чуть над потоком времени, подобному реке, нас так или иначе его течение принесет туда, куда мы мечтаем попасть, где бы мы ни находились, благодаря, вращению самой Земли. Если вы мне не верите, спросите у птицы, что стучится, сейчас к вам в окно.

— Что это — новое чувство юмора, давшее побеги на месте высохших ветвей на древе жизни, — удивился сотрудник бюро путешествий, компьютер которого перестал работать в ту минуту, когда он вошел в офис. — Если это так, то есть еще надежда, что и подсознание может быть точно так же имплантировано, чтобы заменить то, которое когда-то ампутировали.

* * *

Но лишь тогда, когда моя голова, налившись свинцом от желания спать, упала на подушку, где мягкое мурлыканье дышащей почти неслышно Микаэлы, которая не возражала против того, чтобы спать со мною рядом в одной кровати, только тогда, когда я пытался побороть сполохи света, врывавшиеся снаружи, и давящую темень внутри меня, только тогда понял я, какую ошибку я совершил. Я никогда бы не пошел на то, чтобы — пусть даже поклявшись матери — утаить что-либо от своего отца, ибо, поступая так, я вольно или невольно подтверждал бы возможные подозрения о постыдности моей любви, что могло очень огорчить моего отца, ибо он воспринял бы это не иначе, как попытку скрыть от него недостойные вещи из желания пощадить его чувства. Ну а как иначе должен был я сам отнестись к требованию матери?

Родители мои скрупулезно, до мелочей, придерживались доктрины открытости по отношению друг к другу, в особенности, если это касалось меня, и не потому что их собственные отношения были необыкновенно сильны, но и помимо верности принципам справедливости и чести; а ведь это были основополагающие принципы, которыми они руководствовались в течение всей своей жизни. И вот теперь моя мать, в нарушение всех этих правил, хочет — да, это так — хочет, чтобы я предал отца. Полагала ли она при этом, что ей удастся уговорить меня отказаться от Дори, не прибегая к его помощи? Или наоборот — может быть, она боялась, что в сражении, которое уже началось меж нами, он, перейдя нейтральную линию, окажется моим союзником?

В лихорадочной мешанине моих мыслей я не мог прийти к определенному заключению, что моя мать собирается делать или чего от нее следует ожидать, но в чем у меня не было никаких сомнений, так это в том, что в этот вечер и эту ночь она не сомкнет глаз, а скорее всего, даже не доберется до постели. Мне было не по себе от мысли, что все случившееся ей придется пережить в одиночку, лежа без сна или просыпаясь в мучительной тревоге. Если бы я и на самом деле был хорошим и чутким сыном, а не только человеком с поверхностным лоском и вежливыми манерами, я прежде всего позвонил бы ей и постарался бы успокоить ее, дав в конце концов ей возможность излить свой гнев — все равно — словами или молчанием. Но поскольку я знал, что телефонную трубку может взять не мать, а отец, — пусть даже это случится в процессе разговора, — я не сделал ничего. Если она решила вовлечь меня в сражение, в котором никому не приходилось ожидать поддержки со стороны, — она должна будет сражаться, не рассчитывая на солидарность своего партнера по браку.

Так что отныне эти принципы стали определять взаимоотношения между моей матерью и мной. Я молчал, и любая инициатива для дальнейших уточнений и прояснений находилась отныне в ее руках, точно так же, как инициатива, связанная с определением окончательной даты отбытия в Индию находилась в руках Микаэлы; мне же оставлено было только одно — обязанность разобраться во всем, что было связано с Дори. Но поскольку и моя мать, и я, похоже, оказались в состоянии некоего ступора, если не паралича, Микаэла продолжала свои приготовления энергично и достаточно успешно, пока отъезд в Индию не стал напоминать натянутый лук, где легкого движения достаточно, чтобы произошел выстрел, подразумевая здесь под выстрелом исполнение заветного желания Микаэлы по возвращению в Индию — желания столь сильного, что оно превратило это путешествие в Индию в акт духовного, если не религиозного, действа. Не избавления от меня, разумеется, а от материалистической и на материализм ориентированной действительности, окружающей нас, в которой Микаэла не собиралась прожить до конца дней. И радость ее становилась только сильнее от осознания того факта, что он давал ей возможность приобщить к своей радости, связанной с путешествием, еще и других. Не только Стефани, которая уже каждый день названивала нам из Лондона, но даже и Шиви, чье нежное сознание, верила Микаэла, впитает впечатления, которые останутся у нее на всю жизнь.

Чтобы получше подготовить Шиви к этому путешествию, Микаэла каждое утро подрисовывала ей на лбу «третий глаз» — красным, синим или зеленым, делавший ее, на взгляд Микаэлы, просто неотразимой и еще более усиливавшей ее восторг, связанный с ожиданием отлета. Я старался проводить с ними столько времени, сколько мог, подхватывая и подбрасывая девочку в воздух, едва только она протягивала ко мне