— Возможно, будут предприняты попытки устранить некоторые нарушения, допущенные во имя дружбы, вещи, которые напрямую расходятся или попросту противоречат букве закона, — ответствовала она. — Все это, в конечном итоге, будет зависеть от нового директора.
— Но он — новый директор — уже существует? — спросил я. — Кто-нибудь уже видел его? А что говорит по этому поводу Хишин?
Оказалось, что ничего из интересовавшего меня, она не знает. Так же, как и Хишин. Но в чем она совершенно не сомневалась, так это в том, что кто-то уже был назначен на эту должность. И может быть, это будет не один, а два или даже три человека. У Лазара перед его кончиной в руках сосредоточилась огромная власть, и немало было в больнице людей, считавших что настало время эту власть чуть-чуть ограничить. По крайней мере, профессор Хишин считал именно так.
— Да, — автоматически отозвался я. — Хишин сейчас, должно быть, сильно скучает по Лазару.
Она снова покивала головой. Ее заключения звучали еще более серьезно, чем мои. Хишин опасался мстительности нового директора — этим и объясняется тот факт, почему он столь решительно потребовал, чтобы власть директора была разделена. Несмотря на эпитафию, прочтенную над могилой, он хорошо сознавал тот урон, который он понес, — и не потому, что переоценил свое врачебное всемогущество, как думало огромное количество людей, а потому, что на поверхность выползла обыкновенная зависть, в свою очередь обусловленная ревностью и опасением того, что другие врачи в больнице могут удостоиться большей близости к Лазару, оттеснив Хишина с позиции директорского любимца. Вот почему Хишин так терзался чувством вины и по отношению к покойному, и по отношению к его жене, поскольку всем было известно, как тесно между собою была связана чета Лазаров, в которой если кто-то любил одного, любил и другого тоже.
На секунду кровь застыла у меня в жилах.
— В каком смысле «любил»? — Я улыбался, задавая этот вопрос, но сердце мое переполнилось болью от одной только возможности вины вместе с любовью, вызвавших столь сильные эмоции, что я едва устоял на ногах.
— В каком смысле? — Старая медсестра Хишина была захвачена врасплох и теперь пыталась сформулировать подходящий ответ. — В том смысле, что он всегда был близок с нею — вот как сейчас, и будет продолжать заботиться о ней, пока будет уверен, что она не держит на него зла и не ненавидит его тем более. Потому что суть состоит в том, что Хишина особенно привлекают люди, которые сердятся на него или его ненавидят, — сказала она. За многие годы совместной работы у нее выработалось обостренное восприятие заведующего хирургическим отделением — такое же, как у мисс Кольби в отношении Лазара.
— Но о какой близости к жене Лазара может идти речь, если у него есть сейчас собственная, — возразил я.
— У него есть женщина? — парировала она. — Одна? У Хишина есть уйма женщин, которые ему нравятся. Что за проблема — одной в списке больше, одной меньше?
Короткий и дикий вопль вырвался из какой-то палаты, и дружный вой тут же поддержал его голосами остальных пациентов, словно дожидавшихся всю ночь, пока одного из их сотоварищей не посетят ночные кошмары. Сестра, насторожившись, привычным движением, памятным мне еще по году, проведенному в хирургическом отделении, повернулась в сторону шума, решая, уляжется ли все само собой или ей придется вмешаться, если возникнет такая необходимость. И мне стало больно за эту, столь тяжело добывающую свой хлеб женщину, которая, работая годы и годы в качестве старшей хирургической сестры отвечала за скальпели и шприцы, нитки для наложения швов и приборы для переливания крови, а также за перевязку ран и многое другое, а теперь должна была слушать вопли сумасшедших и умиротворять их с помощью разноцветных таблеток, больших и маленьких, всех мыслимых и немыслимых цветов, выстроившихся на полках за ее спиной. Она определенно была обеспокоена той свободой, с которой я принялся исследовать их. Хотя она и знала, что как врач я имел право лечить самого себя, она тем не менее настоятельно потребовала, чтобы я в ее хозяйстве ничего не трогал без специального разрешения ответственного психиатра.
В какой-то степени я почувствовал себя оскорбленным, но, несмотря на это, врач во мне сказал: она права. Потому что со всей своей прямотой, пусть даже лишенной воображения, она хотела, чтобы я попробовал справиться с одолевавшими меня страхами силой духа, а не мощью фармакологии. Силой духа? Ну, например, при помощи звонка родителям, которые обладали способностью судить о моем настроении по тону моего голоса, сразу догадываясь об источнике моих неприятностей и возможных последствий, вытекающих из них для меня в обозримом будущем. И хотя моя мать постаралась отдалить нас с отцом друг от друга, отказывая ему тем самым в праве узнать о постигшей меня любви к Дори, его врожденно добродушное терпение могло бы самым благотворным образом поддержать меня во время кризиса. Но времени было всего лишь пять часов утра, и я не мог даже помыслить о том, чтобы раньше шести разбудить их, пусть даже кто-то из них, как это нередко случалось, уже проснулся и бродил вокруг дома.
Я попрощался с сестрой, всем своим видом показывая, что я вовсе не таю на нее обиды за то, что она отказала мне в возможности помочь самому себе с помощью таблеток, спрятавшихся в бутылках за ее спиной, и пообещал навестить ее как-нибудь во время одного из ее дежурств, после чего вернулся в главное здание, поглядывая на затянутое тучами небо и гадая, смотрит ли так же Микаэла — находящаяся в эту минуту в самом сердце пустыни — в окно автобуса, ожидая появления первых утренних лучей.
Дойдя до приемного покоя отделения скорой помощи, чтобы вернуть на место мой халат, я забрал кожаную куртку, взял шлем, но, вместо того чтобы подняться к выходу, стал набирать код, открывавший доступ в хирургическое отделение. Код был совсем простой. Первые три его цифры оставались все теми же с тех пор, как пришел в больницу, и мне подумалось, что вот это и есть та работа, которая предстоит новому руководителю больничной администрации — поменять код так, чтобы любой работник больницы, когда ему заблагорассудится — вот так, как это было сейчас, — не имел возможности открывать дверь. Как всегда, во время смены дежурств в больнице замирала всякая деятельность. Но отсутствие света вносило в жизнь ее какие-то новые ноты. С целью экономии электричества администрация посягнула и на святая святых больницы — на операционные, всегда утопавшие в освещении, приходившем из независимых и автономных источников; сейчас все утонуло в темноте, за исключением одной маленькой комнатки.
Хотя я провел в этой части больницы массу времени, после смерти Лазара у меня не возникало достаточной причины, чтобы наведываться в эту комнатку, полную инструментов и лекарств, используемых в сердечной хирургии, — прежде всего это относится к аппарату, применяемому в процессе шунтирования; аппарату, который белые его пластиковые трубки, выползающие и свисающие из него, делали похожим на отдыхающего осьминога. Но не это привлекало мое внимание, а простой шкафчик анестезиологов, полный лекарств, названия которых и состав, равно как и действие, были мне хорошо известны. А потому с усмешкой подумал я о непреклонной сестре, отказавшейся дать мне одну маленькую таблетку транквилизатора из ее набора; сейчас я стоял перед шкафом, полным мощнейших, очень дорогих таблеток, и, не спрашивая чьего-либо разрешения, по собственной своей инициативе, я с легкостью мог составить небольшой коктейль, который затем без труда мог ввести себе в вену, после чего погрузился бы в непробудный сон без ощущений, без сознания, без движения и даже без снов. В сон, от которого никто не смог бы меня пробудить.
Но что было странно мне: когда я стоял в темном, пустом хирургическом отделении, в помещении, полном десятков сложнейших хирургических инструментов, достаточных для того, чтобы, разъяв человека на части, снова собрать его, значительно улучшив, я чувствовал не страх, и не тревогу, которая прервала мой сон, отправив бродить меня где попало — ощущение было такое, будто лекарство, способное мне помочь, находилось не где-то далеко, во внешнем, по крайней мере, мире, но лежало где-то здесь, в этих хорошо мне знакомых стенах моего собственного дома, покинутого сейчас самыми близкими мне людьми. Возможно ли было предположить, что моя любовь старается заключить в свои объятья обеих женщин — ту, что отличалась редким бесстрашием, и ту, которая боялась всего на свете, но более всего — одиночества? Может быть, в ответе на этот вопрос и таилась разгадка тайны, так безжалостно мучавшей меня?
Мысль эта, внезапно пришедшая мне в голову, настолько удивила меня, что я, выключив свет, покинул отделение хирургии даже не прикоснувшись ни к седативным таблеткам, ни к анальгетикам или средствам для расслабления мышц, потому что не хотел прибегать к каким-либо материальным средствам,
