сама, в месте, к которому она до сих пор испытывала чувство любви и ностальгии. Но, может быть, ей просто хотелось в это верить? Наверное, все-таки нет. Потому что когда тремя днями позже после свадьбы Эйаля мы занимались с ней любовью, я обратил внимание, что она не только предохранялась сама, но дополнительно подвигла к этому и меня тоже. И еще одно: пусть Микаэла и казалась мне идеальным партнером по браку, который, с одной стороны, защитит мою любовницу, как она того хочет, а с другой стороны, гарантирует мне необходимую свободу для удовлетворения моей страсти, то какой же мне был смысл устраивать ей западню и завлекать в ловушку с этой незапланированной беременностью, чтобы с помощью подобного трюка потом на ней жениться — в наше время такое не проходит ни у женщин, ни тем более у мужчин. И когда она, на следующий день после свадьбы поведала мне о том, что она носит в себе, объяснив причины, по которым держала это в тайне, я понял, понял снова, что не ошибся с выбором, хотя и был какое-то время страшно зол на нее за ее несколько безответственное отношение как к плоду, так и к самой себе. Потому что она просто сходила с ума от возможности мчаться на заднем сиденье моего мотоцикла, который вызывал у нее восторг с первого дня. Оказалось, что Микаэла совершенно не ведает страха; если и было что-то, чего она боялась, я так об этом и не узнал.
В пятницу, в первую же ночь, когда я заехал за ней, чтобы подбросить ее до квартиры, которую она снимала еще с двумя девушками на юге Тель-Авива, я обратил внимание на то, каким образом она затянула ремешок шлема под подбородком, сияя от представившейся возможности прокатиться на «хонде». В большом защитном шлеме она выглядела очень мило, и шлем, который был ей велик, только подчеркивал ее огромные сияющие глаза. Она не обхватила меня руками, нет — она скрестила их на своей груди, отпуская реплики по-поводу того, как медленно я еду. Когда мы подъехали к моей квартире, она не спешила снять шлем и долгое время провела у зеркала, разглядывая себя в новом обличье, до тех пор, пока я силой в конце концов не снял с нее шлем. Тот факт, что мы уже занимались с ней любовью, вынудил меня экономно рассчитывать каждое движение, но наш с ней опыт взаимного общения не позволял, похоже, интерпретировать язык наших тел с достаточной точностью, результатом чего была неправильная оценка моих намерений, при попытке стащить с нее шлем — она расценила это как желание поскорее затащить ее в постель. В ответ она крепко обняла меня, закрыла глаза и начала поглаживать меня и целовать, нетерпеливо обвиваясь вокруг меня и теряя при этом равновесие, и так продолжалось до тех пор, пока я не взял ее на руки и не понес к кровати, которую я про себя не без оснований называл «бабушкиной», хотя, кроме кровати, вокруг было достаточно еще предметов, принадлежавших старой леди и заслуживавших такого же эпитета.
На этот раз занятие любовью доставило мне меньше удовольствия, при том даже, что длилось дольше и в один момент я даже почувствовал, что теряю сознание. Яркий свет в спальне, который мы не выключили, тоже не способствовал более сильному удовольствию, ибо оставлял в поле зрения не слишком зажигательную картину ее костлявых бедер, неистово ходящих подо мною — и это так контрастировало с мягкой белой плотью холеной женщины средних лет, спокойно лежавшей на этой самой кровати незадолго до того. Микаэла, кончая, испустила два коротких вскрика, как это делают потревоженные птицы, и я испугался, что причинил ей боль. Но, несмотря на некоторое разочарование, хорошее мнение о ней у меня не изменилось, и после того, как мы оделись и сели пить кофе с пирожными, которые я специально для нее купил, я с прежним удовольствием смотрел на ее ярко-синие глаза, которые излучали доверие к ее партнерам до тех пор, пока они не претендовали на большее, чем то, на что имели право. Она начала расспрашивать меня о моей работе в больнице и о моей новой работе в качестве анестезиолога в частной клинике в Герцлии. После этого ее заинтересовало, способен ли я определить различные экзотические болезни, с которыми ей довелось столкнуться в те три месяца, когда она работала на калькуттских тротуарах. Довольно оригинально описывала она этих пациентов, смешивая описание физических симптомов с психологическими наблюдениями, и делала это так наглядно и живо, что очень скоро моя гостиная была переполнена обитателями тротуаров и мостовых Калькутты во всем их красочном убожестве. Мне, как врачу, особенно нравилось отсутствие у нее брезгливости по отношению к больным, и это качество в моих глазах только увеличило ей цену.
— Жаль, что ты не получила медицинского образования, — сказал я ей, и она со мной согласилась. Да, ей и самой время от времени приходила в голову подобная мысль. Но каким образом могла она поступить в медицинский институт, если у нее не было даже документа об окончании средней школы?
Я был потрясен, услышав, что ее выгнали из одиннадцатого класса, — тем более, что моя мать, я уверен, обязательно обнаружит этот факт и поделится им с отцом, который так же, как и она, будет разочарован. Я собирался приехать с Микаэлой в Иерусалим к моим родителям на следующей неделе и официально представить ее им. При этом мне предстояло избежать даже малейшего намека на тот обескураживающий момент, что в настоящее время Микаэла работала официанткой в одном из кафе в центре города. С момента ее возвращения из Индии, у нее были проблемы с поиском места работы, равно как и с поиском своего места в этом мире, не исключено еще, что из-за непреходящей тоски по Индии, которая, по ее словам, буквально грызла и мучила ее ночью и днем, особенно потому, что возвращение это было вынужденным.
— Вынужденным? — изумился я. — Помнится, ты говорила совсем другое. Что вернулась для того лишь, чтобы рассказать родителям Эйнат о болезни их дочери.
— Не только поэтому, — призналась она честно. Она осталась без копейки. Без единой рупии. И ей не хватило мужества, чтобы заняться чем-то, что было ниже ее достоинства.
— Чем же это? — спросил я, похолодев.
Но выяснилось, что она имела в виду нищенство, занятие, не считающееся предосудительным с точки зрения буддистской философии, с которой она заигрывала. И я рассмеялся, испытав после испуга огромное облегчение, пусть даже у меня не было ни малейшего сомнения, что в прошлом у нее были мужчины, о чем свидетельствовала та легкость, с которой она отдалась мне. Так же легко и просто она поднялась, чтобы убрать со стола грязную посуду, которую тут же стала мыть в раковине. Я не стал останавливать ее, скорее, наоборот. Я хотел, чтобы она почувствовала себя в этом доме хозяйкой, пусть даже я знал, что новое мое жилище ей не нравится.
Она никак не могла понять, зачем молодому человеку вроде меня, вздумалось арендовать такую старомодную респектабельную квартиру со шкафами, доверху забитыми старым тряпьем.
— Они хотя бы сбавили в конце концов цену? — спросила она, стоя у раковины с необъяснимой враждебностью в голосе по отношению к Лазарам.
— Возможно, и снизят, — ответил я и рассказал ей, сколько я плачу. Сумма показалась Микаэле завышенной, тем более для человека, оказавшего хозяевам столь важные услуги. — Зато отсюда ты можешь увидеть кусочек моря, — сказал я, желая найти доброе слово для квартиры, и рассказал о красном луче света, который при закате падал прямо в мойку. — Тебе еще понравится мыть здесь посуду, — с улыбкой пообещал я ей.
— Уж не думаешь ли ты, что я буду специально приходить сюда, чтобы мыть тебе посуду? — с иронией ответила она.
— Не специально, — уточнил я. — А только тогда, когда будешь здесь. — И я пощекотал ее шею губами.
Тут же ее огромные глаза просияли, и она на мгновение закрыла их, пытаясь в то же время поставить намыленную чашку на мраморный прилавок. И опять она обвила руками мою голову и принялась меня целовать, а я, по силе ее объятий понял, что она снова хочет предаться любви, веря, что это в моих силах — дать ей то, чего она желает. Я сделал все, что мог, чтобы не разочаровать ее, хотя и отказался возвратиться в спальню и раздеться, настояв на том, чтобы отдаться страсти экспромтом прямо на кухне, которая для этого была вполне приемлемых размеров, что и было проделано в окружении разбросанных одежд и осколков разбившейся чашки. И хотя сам я на этот раз не кончил, я получил удовольствие от того, что Микаэла снова испытала оргазм, хотя на этот раз вместо крика она лишь глубоко вздохнула.
— Ты меня любишь? — отважился я спросить ее, когда увидел, что она открыла глаза. На какой-то момент она задумалась.
— Точно так же, как ты любишь меня, — в конце концов ответила она совершенно серьезно и без тени улыбки, и это определило ее политику поведения в подобных ситуациях в будущем — сравнивать свои и мои чувства, особенно в том, что касалось признаний. Что до признаний в моей любви к жене Лазара, я предпочел держать их в тайне от нее, испугавшись, что даже в глазах столь свободно мыслящей женщины,
