техническом, так сказать, смысле, но и глубочайшем духовном, а именно, с Эйнат, чей подарок Микаэла захватила с собой на Мертвое море, очевидно, чтобы получить поддержку во время медового месяца.
Я нашел Эйнат, стоявшую грустно и как-то отрешенно возле родителей с подарком, завернутым в красивую бумагу, лишь после того, как церемония была завершена, и я, в поисках ее отца, начал протискиваться через густую толпу гостей, чтобы узнать, что именно он собирался мне сообщить.
Дори я обнаружил в окружении отцовских друзей, стоявших с полными снеди тарелками в руках. Сама она еще ничего не ела, но одну за другой курила свои тонкие сигареты, сдавленная людьми со всех сторон, и тем не менее я видел, что глаза ее мерцали и искрились. Я дружески обнял Эйнат, и она мне ответила тем же, но тут же, смутившись, спросила о Микаэле, поскольку хотела собственноручно вручить ей подарок, предупредив меня:
— Этот — не для тебя, а лично для нее.
Я поднял руки, сдаваясь:
— Хорошо, хорошо. Это для нее. — И добавил тоном ворчливого дядюшки: — Но почему ты ничего не ешь? — И мне самому понравилась эта роль обиженного хозяина. — Хочешь, я принесу тебе что-нибудь?
Но Эйнат отклонила мою помощь:
— Нет, нет. Этого абсолютно не нужно. Ты уже достаточно позаботился обо мне. Я что-нибудь возьму сама. Все выглядит так вкусно…
И действительно, отовсюду раздавались похвалы по поводу выбора блюд и обслуживания. Лазар снова и снова штурмовал буфет, возвращаясь с переполненной тарелкой, на которой каждый раз можно было разглядеть ростбиф, пришедшийся ему особенно по вкусу, в то время как доктор Накаш и его жена, проголодавшись, просто не отходили от буфета, предпочитая быть в первых рядах, когда официанты подносили новое блюдо, доставлявшееся прямо из кухни. Даже мой отец, всегда такой застенчивый, не обращая внимания на друзей и родственников, окружавших его, извинился, отправился к раздаче и поблагодарил шеф-повара за отличный стол, не скрывая, что готов поддаться новым соблазнам. Ближе к концу свадьбы, когда холл начал потихоньку пустеть, Микаэла, которая до этой минуты ничего не попробовала, также поддалась позывам голодного желудка и уселась вместе со своими родителями и их представительными гостями в углу, то и дело посылая своего младшего брата наполнять тарелки еще остававшимися яствами. Моя мать, решительно отказавшаяся от пищи, чтобы иметь больше возможности проявить персональное внимание к гостям, не держала в руках даже маленькой тарелки. Но моя зоркая моложавая тетушка из Глазго не забывала о своей старшей сестре и каждый раз, просачиваясь сквозь толпу, подносила ей на вилке, „что-то особенное“, от чего матери неудобно было отказаться. Кончилось это, тем, что и ее голос присоединился к хвалебному хору.
Похоже было, что только мы с Дори по-настоящему не ели ничего. Наверное, она была голодна, но гордость не позволяла ей наряду с другими толкаться возле буфета. И через какое-то время Лазар, обратив на это внимание во время одного из своих рейдов, донес до нее большое блюдо со всевозможной едой. Она так хотела есть, что вилка выскользнула у нее из пальцев и упала на пол, и она осталась стоять так, с полной тарелкой в руках, ожидая, что кто-нибудь принесет ей другую вилку, но дождалась лишь того, что один из официантов, пробегавших по залу, и решивший, что она уже поела, выхватил тарелку из ее рук и унес в посудомойку. Сам я даже не попытался подойти к буфету и не остановил ни одного из официантов, которые на огромных подносах разносили разнообразные закуски, один вид которых вызывал у меня приступ тошноты. Вместо этого я наблюдал за своими родными и друзьями, отдававшими должное обильному угощению. Внутри меня бурлила искренняя радость, накатывавшая волна за волной, это была радость за моих родителей, не перестававших наслаждаться встречей со своими обожаемыми родственниками, особенно, с приехавшими из Британии, собственная моя радость за старых моих друзей, сопровождавших меня под хупу, и, разумеется, радость за Микаэлу, выглядевшую ослепительно красивой. Ну и, конечно же, это была радость, вызванная присутствием женщины, которую я любил и которая в эту минуту, стояла, держась ровно, разве что чуть покачиваясь на высоких своих каблуках и бросая на меня через весь зал улыбчивые взгляды.
Ну а кроме того, меня ведь ждал еще обещанный Лазаром таинственный подарок, который внезапно пробудил во мне надежду снова вернуться в больницу окольным путем, который пролегал через Англию и лондонскую больницу. Это был госпиталь Святого Бернардина, врачебный и административный директор которого, пожилой джентльмен по имени сэр Джоффри, несколько лет тому назад посетил Иерусалим и влюбился в эту страну Он щедрой рукой пожертвовал нашей больнице комплект новейшего оборудования и различные медикаменты, пополнил книгами больничную библиотеку, а затем, желая упрочить связи в дальнейшем, уговорил Лазара согласиться на обмен специалистами. В рамках этого соглашения врач из Англии начал с недавнего времени работать у профессора Левина в терапевтическом отделении, где уже успел зарекомендовать себя с самой лучшей стороны, в то время как наш доктор Сэмюэл должен был отправиться в Лондон со всей своей семьей на ожидавшее его место. Но в последнюю минуту произошла накладка. Несмотря на заверения английской стороны, там не сумели надлежащим образом оформить разрешение на работу доктора из Израиля так, чтобы он мог получать за нее полную ставку, и к стыду и горю английского коллеги Лазара он мог только отозвать своего врача обратно, навеки покрыв себя позором. Вот тут-то и блеснул хитроумный Лазар, вспомнивший о моем британском паспорте, который он видел в Риме у индийского консула. А вспомнив, сказал себе следующее: „Доктор Рубин — вот кто им нужен, а вовсе не доктор Сэмюэл. Доктор Рубин! Идеальная кандидатура для подобной работы. О лучшем не приходится и мечтать — удача просто сама падает ему в руки, словно дар небес — возможность поработать в такой, пусть даже чуть-чуть старомодной больнице, тем не менее вполне достойном заведении и на достойном месте под покровительством самого директора, который будет ему вторым отцом. И пусть все это продлится не более десяти месяцев — не беда, в любом случае это послужит во славу нашей больницы, после чего доктор Рубин сможет — пусть как бы с черного хода — снова вернуться из своей командировки, бюрократам здесь придраться будет не к чему. А поскольку в государстве Израиль никто, кроме Всевышнего, не отважился бы предсказать будущее — более чем возможно, что к моменту возвращения из Англии место в одном из отделений для него так или иначе найдется“.
— Да, но в каком? — все же спросил я, несмотря на то, что был в восторге от открывающихся перспектив.
— В каком именно? — удивленный моей глупостью переспросил Лазар, раскланиваясь с моими родителями, которые приблизились к нам с двух противоположных сторон, словно почувствовав всю важность происходящего разговора.
— Так скоро этого не скажешь. Посмотрим. Когда станет ясным, кто у нас остается, а кто уходит. — И с этими словами Лазар вежливо повернулся к моим родителям, чтобы рассказать им о сделанном мне предложении.
Моя любопытная тетя, обратив внимание на моих родителей, слушающих с глубоким вниманием то, что говорил им Лазар, на всех парусах помчалась к месту беседы, боясь пропустить хотя бы слово. С ее появлением все перешли на английский.
Моя тетя заинтересовалась месторасположением больницы, но поскольку она жила в Шотландии, название местности ничего ей не сказало, равно как и другим нашим родным, знавшим Лондон много лучше нее. Затем к этому вопросу были привлечены все остальные. Один из родственников, о котором я не знал ничего, высокий и очень подобранный человек, одетый в черное и носивший маленькие в металлической оправе очки с толстыми бифокальными стеклами, придававшими его длинному бледному лицу странное выражение, так вот именно этот человек, неведомым мне образом связанный с медициной, знал во множестве деталей все относящееся к больнице, которая находилась в северо-восточной части Лондона. Слушая его подробное описание, я подумал, не был ли он там неоднократным пациентом. Определение этой больницы как „немного старомодной“, по словам Лазара, описывавшего это заведение, объяснялось типичным израильским высокомерием, основанным на равнодушии, ибо больница являлась одним из наиболее известных учреждений подобного рода, неким, можно сказать, историческим памятником, основанным в Средние века, а если точнее, то в начале двенадцатого столетия. Некоторые из принадлежавших ей корпусов были очень старой постройки, но остальные подверглись капитальной реставрации. Две моих тетушки пришли в восторг от всех этих новостей, ведь если я и Микаэла оказывались в Англии, то наверняка туда же двинутся и мои родители, а раз так, то все со всеми смогут
