Между последней страницей и кожаной обложкой было сделано что-то вроде кармана. Талиб развернул тетрадь на коленях и старался понять, что там нарисовано.
Вошел Пшеницын с пачкой бумаг под мышкой, сложил их на краю своего большого письменного стола и спросил:
— Тоже золотишко ищешь? Такая зараза, смотри капиталистом не стань.
— Да нет, — возразил Талиб. — Я так только смотрю. Интересно.
— У меня друг был, вместе с Владимиром Ильичем Лениным в ссылке находился; он много мне пересказывал, что ему Ленин говорил. Вот про золото, например, Ленин говорил, что из него по справедливости надо бы отхожие места делать. Пусть все видят: что для буржуев дорого, то для сознательного пролетариата — навоз.
— Я про золото не думаю, — сказал Талиб. — Я про отца думаю. Может, он погибает где-нибудь.
Пшеницын уткнулся в бумаги. Он читал их медленно и что-то подчеркивал толстым красным карандашом.
— Знаете, дядя Федор, — сказал Талиб, — я поеду в Москву и сам его найду.
— Это глупо, — поднял на него глаза Федор. — Это утопия, понимаешь? Невозможно это в данный момент. Что ты там будешь один скитаться?
— А он один скитается, — ответил Талиб. — Я в Бухаре не пропал, а в Москве ведь Советская власть.
Талиб сидел, неподвижно уставившись на серебряных львов несгораемого шкафа. Федор встал из-за стола, прошелся по кабинету.
Перед ним сидел худой и скуластый мальчишка с удивительно черными и упрямыми глазами. Первый раз Федор заметил, как изменился Талиб за те полгода, что пробыл в Бухаре.
— Я подумаю, — сказал он. — Завтра в обед приходи к Олимпиаде Васильевне. Обмозгуем.
Перед обедом Федор шепнул Талибу:
— Олимпиада Васильевна недельки через две собирается в Петроград к сестре.
Обедали они на веранде. Все было так же, как и в прошлом году, только мяса Олимпиада Васильевна дала меньше. Зато вместо компота она поставила перед каждым по блюдечку красной, черной и белой черешни.
После обеда Федор попросил Олимпиаду Васильевну присесть рядом с ними и нарочито беззаботно начал:
— Не везет мне с вами. Упрямые вы очень. А вам везет. Так совпало, что вы вместе поедете. Олимпиада Васильевна решила ехать в Петроград за своей сестрой Лидией и тебя, Талиб, может взять с собой. Правильно я говорю, Олимпиада Васильевна?
— Странный вы человек, Федор, — ответила она. — Неужели вы можете отпустить ребенка в Москву? Конечно, я довезу его в целости и в сохранности. Мне с ним будет легче, Толя — мальчик воспитанный и умный, но в Москве же он будет совсем одинок.
— В Москве будет полный порядок, — подмигнул Талибу Пшеницын. — Там у меня друг в правительстве — Ваня Мухин. Я ему напишу.
— Как знаете, — вздохнула Олимпиада Васильевна. — На обратном пути я могу взять Талиба в Москве и привезу вместе с сестрой обратно. Важно только, чтобы вы, Федор, хорошо документы выправили.
Все документы были заготовлены, подписаны, и Талиб, завернув их в клеенку, чтобы не подмокли от случайного дождя, зашил их в подкладку своего халата.
Олимпиада Васильевна тоже получила документы на проезд в Петроград, собрала вещи и продукты на дорогу. Талиб приходил к ней ежедневно, помогал укладываться. Отъезд назначался на среду, а во вторник все рухнуло.
Был удивительно жаркий и душный для начала лета день. Термометр показывал. 28 градусов[6], на улицах почти замерло движение. Подойдя к дому Олимпиады Васильевны, Талиб облегченно вздохнул и, пройдя по тенистой дорожке, вдруг увидел, что Олимпиада Васильевна сидела на ступеньках веранды, на самом солнцепеке, и плакала.
Голову она уткнула в руки, а худые желтые плечи, углами торчащие из ситцевого сарафана, вздрагивали.
— Умерла Лидия, — сквозь слезы прошептала Олимпиада Васильевна. — Никуда мы с тобой не поедем. Письмо пришло. Не успела я.
Вечером Пшеницын вышел проводить Талиба за калитку и сказал:
— Придется тебе, Толя, отложить отъезд. Я найду верного человека, с ним поедешь. Одного не отпущу.
Талиб не стал возражать, однако на другое же утро отправился на вокзал выяснить обстановку. Несколько дней он провел среди проводников, машинистов и кочегаров, выяснил, как люди уезжают, что нужно брать с собой в дорогу, и пришел к уверенности, что вполне может ехать один. Федору он сказал так:
— Я уезжаю в понедельник. Проводники могут меня взять до Оренбурга. А там видно будет. Документы вы мне дали, — не пропаду.
Пшеницын долго отговаривал его, грозился забрать документы обратно, но понял, что все это бесполезно.
В понедельник он сам проводил Талиба на вокзал, поцеловал, как сына, и сказал на прощанье:
— Если что случится, иди в ЧК. Скажи, кто ты, ссылайся на меня. Тебе помогут.
Конечно, это было очень рискованно, почти безрассудно отпускать мальчика в такое путешествие, и Федор часто думал об этом впоследствии. Недели и месяцы не давала покоя мысль, что он, взрослый человек, послал мальчика на гибель.
Олимпиада Васильевна тоже часто упрекала его:
— Это варварство — отпустить ребенка в такой ад. Варварство!
— Ничего с ним не случится, — отвечал Пшеницын. — Он парень шустрый.
Однако днем, среди работы, или ночью, неожиданно проснувшись, он сам ругал себя куда сильнее, чем Олимпиада Васильевна, и все чаще закуривал трубку.
Глава четырнадцатая. Москва
Если вы возьмете карту Советского Союза и проследите путь, которым идут поезда от Ташкента до Москвы, если вы притом вспомните, что летом 1918 года был разгар гражданской войны и разрухи, что отсутствие хлеба, топлива, саботаж железнодорожных чиновников почти полностью парализовали нормальную работу транспорта, то вам станет понятно, почему путешествие, которое совершил Талиб, длилось сорок семь дней. Однако в то время люди очень удивлялись тому, что одинокий мальчонка прошел этот путь, и прошел его так быстро.
Вы поймете и то, что автор не имеет возможности описывать злоключения, которые выпали на долю мальчика, поехавшего искать отца, не зная никакого адреса, не имея знакомых в Москве и не будучи даже уверенным, что отец жив и находится действительно в Москве, а не в Петрограде или вовсе в каком-нибудь другом городе.
