точнее скопировать мое ожерелье, состоящее из нескольких спиралей — его всегда завораживали спирали. Мне казалось, что он сейчас прожжет меня своими глазами! Было непросто выдержать его взгляд... Затем он написал что-то на листе, оторвал и протянул мне: «Пожалуйста, мадемуазель!» На портрете я изображена с кудрявыми волосами, ожерельем и сложенными вместе руками. Под рисунком надпись: «Для мисс Анжелы Розенгарт». Я была потрясена, возникло чувство, будто я попала в царство бессмертия! Мне тогда было 22 года.
Через год Пикассо переехал на виллу «Калифорния» в Канн. А в 1958 году мы, как обычно осенью, отправились на Ривьеру нанести ему визит. Позвонили ему вечером, он сказал: «Приходите прямо сейчас, я вам кое-что покажу». Оказалось, он купил Шато де Вовенарг, недалеко от Экс-ан-Прованса, рядом с великолепной церковью эпохи Возрождения. Мы поехали в гости, я не то чтобы специально принарядилась, но по-другому зачесала волосы, собрав их в узел. Пикассо сразу обратил на это внимание: «О, ты изменила прическу! Я должен сделать еще один твой портрет... Приходи завтра». Пришла, села в любимое кресло- качалку его супруги Жаклин, которое фигурирует на многих ее портретах. Она улыбнулась и сказала: «Я его тебе одалживаю». Пикассо сначала набросал углем эскиз, потом стер его, потом начал рисовать карандашом, укоризненно качая головой, если я шевелилась, снова и снова бросая на меня свои острые взгляды. И опять неожиданно закончил со словами: «Для Анжелы Розенгарт!» Я была счастлива, хотя чувствовала себя совершенно опустошенной, как будто после тяжелой физической работы... На следующий день по приглашению Пикассо мы посетили Шато де Вовенарг, которое находилось в нескольких часах езды на машине. 77-летний Пикассо был неутомим и воодушевлен: показывал нам церковь и каждый угол его нового дома. Работы, написанные в этом месте, отличались от других — более тяжелыми темными красками, сочетанием красного и зеленого, они напоминали картины старых мастеров... Пикассо никогда не оставался надолго в Вовенарге — предпочитал более сияющую Ривьеру.
Потом он, раздраженный строительством высотного жилого дома прямо напротив виллы «Калифорния», приобрел загородный дом под названием Notr-Dame de Vie at Mougnis, на севере Канна. Это был его последний дом, здесь он выглядел счастливым, умиротворенным. Чаще, чем обычно, у нас раздавались звонки от Жаклин: «Пабло спрашивает, не могли бы вы приехать к трем...» Как-то в октябре 1963-го мы провели с ним несколько вечеров, и он вдруг пристально посмотрел на меня: «Почему бы мне не держать ее тут как модель?» И повернулся к Жаклин: «Она прекрасна, не правда ли? Может быть, я не прав, и кто-то вовсе не находит ее прекрасной, но я нахожу ее великолепной!» Жаклин рассмеялась: «Пабло, если ты собираешься сделать комплимент, ты не должен портить его подобными комментариями!»
Пикассо сказал, что еще не делал мой портрет как набросок для линогравюры. Мы пошли в комнату с огромными окнами, через которые были видны оливковые деревья, и он сел за работу. Рисовал углем. Сначала анфас. Затем — когда я повернулась лицом к отцу, который фотографировал процесс через открытые двери соседней комнаты, — в профиль. Я слышала, как щелкает фотоаппарат, понимала, что Пикассо мешают посторонние звуки, и попыталась дать понять это отцу. Пикассо велел мне не шевелиться, пока не закончит работу... Уже темнело, и мне казалось, что я сижу несколько часов. Неожиданно он подозвал меня: работа закончена...
— Самое большее — два с половиной часа. Но уже через 20 минут я чувствовала, что истощена. Казалось, что он съест меня своими глазами. Он брал энергию от женщин. Ну, конечно, очень деликатным образом. Он был очень обходительным с дамами, дарил подарки. Всегда старался доставить женщине удовольствие — это было его природой, его естеством. Когда мы навещали его следующей осенью, Пикассо интересовался всем, что касается портрета. Нравится ли он мне до сих пор? Понравился ли он матери? Как он обрамлен? Для него всегда было сложным вопросом, закончена работа или еще нуждается в усовершенствовании.
— Не сказала бы, что очередь выстраивалась. (Улыбается.) Но вот какой интересный момент: когда стало известно, что Пикассо сделал мой портрет, один богатый человек пришел к отцу и стал предлагать деньги за то, чтобы он уговорил Пабло написать его жену. Отец рассмеялся: повлиять на Пикассо было невозможно, следовало знать его характер. Однажды некий американец хотел купить работу Пикассо. Отец сказал: «Она не продается, она нам не принадлежит». — «Кому же?» — «Я обещал ее дочери — когда она выйдет замуж, если это случится». Американец разозлился и ушел, хлопнув дверью. Когда отец рассказал об этом Пикассо, тот рассмеялся: «Так почему же этот мужчина не женился на Анжеле?»
— Разумеется. Например, Дора Маар — ее портреты 1938—1941 годов много говорят об отношениях художника с ней. Ее он рисовал сильной женщиной. Или Франсуаза Жило, которая стала матерью его двоих детей. Ее образ в его работах более мягкий. Он часто подчеркивал дуалистичную природу женщины…
Как-то Матисс сказал, что хотел бы писать портрет жены Пикассо в зеленых тонах. Услышав это, Пикассо впал в ярость: «Он не имеет права делать ее портрет!» Он считал это своей привилегией. Но интересно, что, когда он сам захотел написать Жаклин, оказалось, слова Матисса про зеленые тона все-таки запали ему в душу — портрет был нарисован именно этими красками. Безусловно, Матисс был авторитетом для Пикассо.
— Был лишь один случай, когда вышло наоборот. Вспомните портрет Жило, где она будто бы играет с собакой. В картине чувствуется злость, игра выглядит как борьба. Очевидно: собака — это Пикассо. Жило покинула Пикассо, а не наоборот, как обычно случалось. Для художника это было особенно невыносимо, это буквально сводило его с ума. Когда он сам оставлял женщину, то обычно покупал дом и начинал жизнь заново.
— Может быть, оттого, что Пикассо обычно писал ночью. Испанский климат располагает к такому распорядку: днем жарко, жизнь замирает, зато к ночи жизнь начинается. И в два-три часа после полуночи
