флагом «искоренения коммунизма», пишет Тамаш Краус, «режим Ельцина уничтожает и накопленные ценности традиционной гуманистической культуры, ростки социалистического, коллективистского мышления, причем делает это во имя агрессивного античеловеческого индивидуализма»[410]. Это не совсем так. Специфика постсоветской России состоит как раз в сочетании безответственного индивидуализма с авторитарным бюрократическим коллективизмом. Они взаимно дополняют друг друга, делая принципиально невозможным формирование гражданского общества.
Реставрация разрушала в России не только и не столько бюрократические структуры, характерные для сталинизма, сколько элементы социализма, существовавшие в советском обществе. Она закономерно сопровождалась демодернизацией страны. Еще один парадокс, обнаружившийся в ходе ельцинского правления, состоит в том, что несмотря на всю свою авторитарность и враждебность западным ценностям (а может быть, как раз из-за этого), советский «коммунизм» оказался наиболее эффективной идеологией модернизации, предложенной в истории России. У нас не было ни феодализма с его традицией сословных «вольностей» и личной ответственности, ни Реформации с ее знаменитой протестантской этикой. Не было у нас и конфуцианской традиции, как на Востоке. Своего рода заменой протестантской этики стала коммунистическая идеология с ее культом долга и дисциплины, фаталистической верой в «светлое будущее». Протестантизм насаждал веру в предопределение, советская идеология провозглашала неизбежность победы коммунизма. Совпадения между протестантизмом и ортодоксальным марксизмом замечал еще Г. В. Плеханов, но именно сталинская система превратила «марксизм-ленинизм» в светскую религию, удивительным образом повторявшую моральные догмы кальвинизма XVI в. Если в Китае поворот к капитализму опирался на сочетание конфуцианской традиции с коммунистической моралью, то в России «победа над коммунизмом» одновременно подрывала те минимальные моральные и психологические условия, без которых рыночная экономика невозможна вообще.
Впрочем, неудача России и успех Китая имеют и другие, еще более фундаментальные причины. Центристская и отчасти левая критика либеральных реформ в 1990-е гг. постоянно предлагала «китайскую модель» в качестве альтернативы приватизации и «свободному рынку». И в самом деле, если Россия на протяжении 1990-х гг. непрерывно падала, то Китай поднимался. Из всех стран, имевших «коммунистическую» власть к концу 1980-х, именно «красный» Китай больше всех преуспел не только в плане экономического роста и технологической модернизации, но и в плане насаждения частного предпринимательства. Схожие результаты были достигнуты и в «коммунистическом» Вьетнаме. Проблема, однако, в том, что «китайская модель» представляла собой не только набор решений в области управления и собственности, которые в принципе были вполне применимы в России, но и определенную стратегию включения в капиталистическую мироэкономику. И здесь мы видим принципиальные различия между двумя странами. Китай к началу 1980-х, когда реформы там начались в полном масштабе, обладал ограниченными природными ресурсами, промышленностью со скромным технологическим потенциалом и огромным населением. Именно его трудовые ресурсы привлекали иностранный капитал. Эффективное использование этих ресурсов требовало развития промышленности. Хотя ее технологический уровень оставался не самым высоким, он в целом повышался по сравнению с тем, чем обладала страна к концу 1970-х. Точно так же повышался и уровень образования, благосостояния.
Хотя экономический рост Китая создавал определенные проблемы для центров мирового капитализма, он, по крайней мере в 1980—1990-е гг. XX в., не являлся для них стратегическим вызовом. Обладая промышленностью со средним уровнем технологии, Китай, несмотря на все свои успехи, не мог радикально изменить соотношение сил в мировой системе. В то же время, несмотря на все противоречия, интеграция в мировую экономику сопровождалась увеличением промышленного потенциала, реальной модернизацией, ростом жизненного уровня. В данном случае приоритеты международного капитала в значительной мере совпадали с национальными интересами Китая.
С Россией все обстояло по-другому. Обладая огромной территорией и сырьевыми ресурсами, она имела (по своим масштабам) небольшое население. Рабочая сила была высокообразованной, но не очень дисциплинированной и «избалованной» социальными гарантиями. Технологический потенциал страны был очень высок, хотя использовался совершенно неэффективно. К тому же наиболее развитые в технологическом отношении отрасли были связаны с военно-промышленным комплексом и, соответственно, «дублировали» такие же отрасли в странах Запада (авиастроение, машиностроение и т. д.). Таким образом, реальный интерес для «центров» капиталистической миросистемы Россия представляла лишь как поставщик природных ресурсов и рынок сбыта. В ином качестве Россия была Западу не только не нужна, но даже опасна.
«Избыточные» ресурсы России могли быть либо поглощены странами «центра», либо использованы для экономической, политической и военной экспансии самой России. Иными словами, в рамках капиталистических «правил игры» наша страна может быть либо сверхдержавой, либо полуколонией, третьего не дано. Разумеется, логика капитализма не является единственно возможной, но коль скоро российские элиты включились в процесс глобализации и стремились действовать в соответствии с его требованиями, альтернативы у них не было.
Реформа, которая повысила бы эффективность промышленности и позволила бы успешно использовать в рыночных целях накопленный в советское время технологический потенциал, привела бы к конфликту с Западом не менее острому, чем во времена холодной войны. Перманентная «торговая война» была бы совершенно неизбежна, а в определенных ситуациях могли бы начаться и локальные войны. К такому конфликту и народ России, и ее элиты были политически и психологически не готовы.
В сложившейся ситуации избранный российскими элитами курс на уничтожение собственной промышленности, разорение населения (удешевление рабочей силы), разрушение науки и превращение отечественной экономики в полуколониальную был совершенно логичным и по-своему «правильным» ответом на вызов глобализации. Во всяком случае иного способа безболезненно вписаться в «открытое общество» и «мировую цивилизацию» у них просто не было. Другое дело, что включив Россию в капиталистическую миросистему в качестве полуколонии, Запад, возможно, создал условия для новых глобальных потрясений в будущем.
Победа над «русским коммунизмом» может оказаться для западного капитализма пирровой. В результате произошедшего со страной в 1990-е гг., отмечает Тамаш Краус, «не поддающаяся интеграции» Россия снова становится «слабым звеном», «больным человеком» мировой капиталистической системы в конце XX века, как и в его начале[411]. Россия должна экспериментировать или погибнуть. Она не просто должна отстоять свою автономию по отношению к капиталистической миросистеме, но, изменив себя, изменить и мировой экономический порядок.
Вырваться из состояния отсталости можно, лишь покончив с логикой периферийного капитализма (а другого капитализма в России при данных обстоятельствах быть не может). Инвестиционный кризис в сочетании с кризисом государственности и культурным кризисом не может быть преодолен иначе как на основе новой мобилизационной модели. Опасность состоит в том, что до сих пор мобилизационная модель у нас ассоциируется со сталинским опытом, который повторить в современных условиях невозможно — к нашему величайшему счастью. Однако новый вариант мобилизационной модели должен быть найден, иначе стране предстоит десятилетиями прозябать на периферии мировой системы. Задача состоит в том, чтобы, отказавшись от имитационных моделей «догоняющего развития», сделать ставку именно на те технологии и структуры, которые станут лидирующими в XXI в. Экономист Александр Бузгалин называет это «опережающим развитием». Мобилизация финансовых ресурсов должна задействовать главный потенциал — человеческий. Вместо того чтобы экономить на науке, необходимо превратить ее в ведущую отрасль экономики. Новая экономическая модель потребует экспроприации олигархов в сочетании с реформой государства, резким повышением вертикальной мобильности для низов общества за счет доступа к образованию, здравоохранению и престижным рабочим местам. Воссоздание сильного государственного сектора, ориентированного на передовые технологии, вполне может сочетаться с ростом свободного предпринимательства «снизу». И наконец, ориентация на Запад должна смениться усилением хозяйственных, политических и культурных связей с большинством человечества — «третьим миром».
Проблема в том, что любые модели экономического развития в конечном счете упираются в вопрос о социальной природе государства. Какой класс, какие социальные группы станут опорой власти? В чьих
