визитов…
— А мне плевать на ваши приказы…
— Берни, — сказал врач.
Появился дюжий санитар и подтолкнул меня к лифту.
— Убери лапы! — предупредил я.
— Идите, мистер, — сказал Берни.
Я выдернул левую руку из его зацепа, а правой смазал ему по скуле. Проследив полет санитара, я вспомнил друга Эллен. Ральфа Скотта провоцировали всю жизнь и гораздо серьезнее, но он не прибегал к кулакам.
Подбежал еще один санитар и помог Берни встать.
Я решил последовать примеру Ральфа Скотта. Наклонился и пробормотал что-то примирительное. (Позднее и эта сцена стала частью свидетельских показаний. Говорилось: я сбил с ног санитара, затем улыбнулся и поклонился.)
Двое ребят в белых халатах подхватили меня под руки и втащили в лифт. Моя улыбка нас не примирила, и даже мой поклон не остановил их. Они вышвырнули меня из здания и приказали дежурному у двери не пускать более этого типа.
Мне же было смешно, и все из-за неожиданного решения не ненавидеть моих врагов и вести себя, как Ральф Скотт. Единственный раз в жизни, когда я захотел вести себя, как Р. Скотт, рядом был сам Р. Скотт.
— Что эти ребята с вами сделали? — спросил он.
— Они выполнили свой долг, — сказал я. — Я поднял шум на девятом этаже.
— Как дедушка? — спросила Эллен.
— Отдыхает после операции. Ему вставили спицу в бедро. Эллен, а кто отдал приказ, чтобы меня не пускали к отцу?
— Мама и Глория.
— В чем же я провинился перед отцом?
— Ох, папка! — вздохнула она, будто я смутил ее. — Ты ведь сам знаешь.
Я понял, что и Эллен думает о моем поведении в совершенно определенном смысле.
— Ты думаешь, Эллен, я вел себя странно?
— Па, — ответила она, — неужели надо говорить об этом при Ральфе?
— Принести вам кофе? — предложил Ральф.
— Будь добр, — сказал я.
— А какой вам?
— Черный, почти…
— Хорошо, сахар и сливки я принесу тоже.
— Хочу сказать тебе, юноша, — сказал я, — что восхищаюсь тобой!
— Спасибо, — холодно ответил он. Может, и была в его голосе доля благодарности, но в принципе было и равнодушие. Улыбнулся он очень мягко, щадяще, наверно, через какое-то время и я стану таким, подумал я.
— Пап! — сказала Эллен, когда Ральф ушел. — Должна сказать тебе, мама думает…
Внезапно ее глаза наполнили слезы.
— Извини, — пропищала она. — Мама… думает, что ты не можешь отвечать за свои поступки. И она… ты ведь знаешь ее, она думает, что надо что-то делать.
— Что?
— Она думает, что…
Я решил облегчить ей задачу.
— Артур думает, что меня надо изолировать и предоставить условия для отдыха. Может, он и прав.
— Пап, соглашайся! — всхлипнула она.
Я достиг следующей ступени — отказа дочери. Меня потрясло, что ее мнение и Артура совпадают. Неужели я так далеко зашел?
— Неужели я так далеко зашел? — спросил я.
— Папка, дорогой, ты так вел себя недавно, что, может, тебе действительно надо отдохнуть. Только… мне не нравится Артур, просто я тоже так думаю. Ральф говорит, что инстинкт — это предрассудок, но мне плевать. Каждый раз, когда я захожу к маме в комнату, Артур что-то нашептывает ей. Мама говорит, что он желает тебе только…
— Что?
— Я не знаю. — Она выглядела испуганной.
— Надо сходить к ней, — сказал я.
— Так будет лучше. Тебе надо пойти к ним и, как Одиссею, убить всех их из лука, всех стрелой в сердце. И этого прилизанного юриста в первую очередь. А еще сегодня приехал психоаналитик. Мне кажется, она и ему нравится. Там и еще кто-то крутится. Ох, папка, сходи к ним!
— Хорошо, милая. Пойду — и всем прямо в сердце!
Проходя через лобби «Готхэма», где остановилась Флоренс, я подумал: «Боже, номер здесь стоит не меньше полусот долларов в сутки. Вот уровень, на котором и я когда-то жил!»
Эллен знала номер Флоренс, поэтому мы прошли и постучали в дверь, не предупреждая о визите.
За дверью слышался неразличимый разговор, вмиг прекратившийся, едва я дотронулся до двери. Осторожно она открылась. Артур Хьюгтон.
— А, Эдвард! — громко сказал он, оповещая всех, кто к ним прибыл. — Заходи, рад тебя видеть!
Он, может, и был рад, в чем я сильно сомневаюсь, а вот Флоренс и остальные — определенно не были.
Я глядел только на Флоренс. После той немой сцены с Гвен в кровати мы не виделись. Как должна вести себя женщина, заставшая своего мужа в постели с другой? Я застыл, уставившись на нее, и начал обдумывать эту социальную проблему. Позже, на суде, Артур свидетельствовал, что я, войдя в комнату, застыл как статуя. Просто стоял и смотрел перед собой, определенно был не в своем уме.
— О чем ты думаешь? — спросил Артур.
— Я думаю, — ответил я, — что я больше не я.
— Рад, что ты осознал это, — оживился Артур. — Ребята тебе знакомы? — кивнул он на присутствующих фамильярно.
Я продолжал неподвижно стоять и таращиться перед собой. Наверно, я ощутил тяжелую волну недоверия, исходившую от присутствующих. Получилось, как предсказала однажды Флоренс: дикий зверь, внезапно оказавшийся в толпе, и толпа, обдумывающая, как к нему попроворней подступиться. Я решил улыбнуться и улыбнулся. Я улыбнулся и поклонился, как, наверно, в такой ситуации улыбнулся и поклонился бы Р. Скотт.
Тишину прервал Чарльз.
— Мне пора, — сказал он.
Тут до меня дошло, что и он здесь. Ему-то что здесь надо? А-а, я вспомнил. Артур говорил, что они с Флоренс познакомились. Как это у них удачно вышло: два человека и одна цель, чтобы я никогда больше не увидел Гвен. И ему я поклонился, как Р. Скотт. Учись, сказал я себе, у малыша, не начинай разговора, держи паузу, учись у малыша. Будь дружелюбен, но холоден. Будь учтив с врагами, даже если они и не заслуживают этого, встреть их недоброжелательность готовностью понять, будь вежлив и цивилизован. Отвечай на нетерпимость терпимостью, на презрение гордостью, на ненависть мягкостью!
— Чарльз! — заявил я. — Рад тебя видеть!
Впрочем, зачем врать, подумал я, говори правду.
— Впрочем, — сказал я, — я не рад тебя видеть. Какого дьявола тебе здесь нужно?
Все засмеялись, поглядывая друг на друга и доктора Лейбмана. Я вспомнил про щель меж его передних зубов, но забыл его имя. И снова застыл, теперь уже уставившись на него. Стоял и смотрел очень долго. В его глазах сквозила мертвечина. Он улыбнулся мне, его облик стал еще противнее, и сказал:
