команде, отплыло в сторону; деликатно брошенному собрату, имевшему намек на недомогание, моментально предоставили возможность умереть. Наверно, никто из рыбин не желал оставшемуся вреда, но все прекрасно понимали, что, черт возьми, за этим маневром последует. Не увидев этого, описать невозможно: я говорю о рывке барракуды. В неуловимую долю секунды эта больная рыба оказалась между челюстями барракуды, хрустнула как орех, вильнула предсмертно хвостом, дернулась и оказалась раскусанной на две части. Вторая барракуда поспешила полакомиться дармовщиной.
А стадо, стадо уже отплыло, головы по-прежнему вниз, щип-щип водоросли. Никто из них даже глазом не моргнул. Жизнь продолжалась, кормежка, как обычно.
Мой босс, мистер Финнеган, засвидетельствовал почтение второй раз. С ним прибыл некто, занявший мое место после аварии. Они поспешили отметить, что, мол, ты, Эдди, выглядишь лучше, чем в прошлый раз, но мое обостренное зрение отметило следующий факт: пока один обращался ко мне, другой в это время внимательно изучал меня. И наоборот. Оценивали перспективу, каков я на будущее как работник. И что им со мной делать дальше. В тот день моя уверенность в мистере Финнегане и в его уверениях насчет моего здоровья претерпела изменение. Трудно ожидать иного, он — живой человек, у него — бизнес. Если в крупной организации наподобие «Вильямса и Мак-Элроя» кто-нибудь отсутствует и на деле это абсолютно не отражается, то совершенно резонно встает вопрос — зачем этому кому-нибудь платить такую зарплату? Не могу избавиться от мысли, что мистер Финнеган рассуждал именно так.
Он глядел на меня как оценщик. Например, эдак невзначай наклонившись над бассейном, обронил, что тот, кто меня заменил, работает нормально. Невзначай ли? А когда этот парень сказал: не торопись, Эдди, вернуться, выздоравливай, — неужели я не прав, подозревая их?
Самое странное во всей этой сумятице — я даже не знал, а хочу ли вообще вернуться на работу? И я замыслил повеселиться. Вместо того чтобы осторожно-благоразумно промолчать до той поры, пока я действительно не захочу на работу, из меня вырвалось: «Ребята, только не волнуйтесь, к вам я не вернусь!» Разумеется, такое утверждение застало их врасплох. Сбитые с толку, они прикусили языки. Или я их шокировал, прочитав их мысли? Мистер Финнеган взглянул на моего заменителя, обвиняя его взглядом за мысли, которые он сам до этого носил в голове.
Затем очередная заноза кольнула мистера Финнегана — мысль, а что, если я не вернусь и он останется один на один с головной болью — «Зефиром»? И бедняга, мой заменитель, призадумался, а может ли он выполнять работу Эдди не хуже его самого? Хочет ли он ответственности? Может, лучше оставить все как есть?
Они обменялись безмолвным взглядом. Трудно сказать что-то, пока не знаешь, что ты действительно думаешь. Молчание затянулось. (А я, довольный, созерцал замешательство!) Нарушила тишину Флоренс. Она разрядила неловкость своим хорошо отмеренным убедительным тоном, которым она вообще встречала все неожиданности, и коротким контролируемым смешком, который значил, что ничего страшного не произошло, коль деньги, и немалые, на жизнь были, есть и будут. Она сказала: «Эдди, мы не собираемся принимать всерьез твои слова. Ребята, он шутит». Я пробурчал что-то по поводу полной серьезности моих высказываний. Зачем бросать игру, если она так нравится? Еще поиграю. Но они уже облегченно рассмеялись и торопливо зашагали к дому.
Как только звуки мотора «роллс-ройса» затихли в отдалении, Флоренс примчалась вниз и таким приятным и размеренным голосом сказала: «Эдди, прошу тебя, не думай, что мы возлагаем на тебя обязанность решать что-нибудь в данное время. Ты нужен им в компании. „Зефир“ же полностью на тебе. И потом, Эдди, когда встанешь на ноги, взгляни на кучу счетов, скопившихся у меня… Но сейчас забудь об этом. Отдыхай».
О-хо-хо, подумал я, такая игра, такая игра! И с того дня я начал только в нее и играть. Вместо того чтобы думать перед тем, как говорить, как я делал всегда, я начал выплескиваться спонтанно. Я даже позволил себе выражаться теми идиотскими словечками, переполнявшими меня всю жизнь, которые я до этого резко в себе душил. Я позволял себе откровенность на любую тему. И странно, на меня никто не обиделся. Все были сказочно терпеливы. Я мог сказать гостю, что не хочу его видеть. Гость изображал улыбку, разворачивался и уходил. А сколько энергии тратилось в старые, добрые времена на притворство! Моя «невменяемость» позволила говорить в точности то, что я думаю, высказывать все желания, симпатии и антипатии.
Самое драматичное открытие касалось меня самого. Оказывается, за многие годы я так привык к цензуре своих собственных мыслей, поступков, что сейчас просто не знал, во что я верю, как сейчас правильно думать и как, что и когда сказать.
И поэтому я брякал что попало, не замечая ни задетых струн души, ни смущения бедной Флоренс (а раньше я это замечал!).
Вскоре я уже с нетерпением ожидал гостей. Хотелось знать, как далеко я могу зайти. Фактически же в своих первых жестоких попытках проникнуть в неизведанную область стихийной правды я сразу продвинулся очень далеко вперед. Поясню — опрос на всеобъемлющую честность лучших подружек Флоренс: глядя на них, срывая лепестки лжи и наблюдая за бледнеющими сучками, за их терпеливыми и терпящими улыбками-гримасами, я находил все большее к себе участие, вот это было открытие!
От махонькой аварии — столько полезного!
Так шли дни. Я — выживший из ума король — сидел у своего замка, возвышающегося позади бассейна, а вниз к моим ногам спускались соки, обеды и иногда выпивка. И еще поток гостей. Один за другим. Каждый переполнен нектаром доброжелательности по пути ко мне и горечью злобы, разочарования и жалости — по пути от меня. Ну как можно сердиться на человека, разбившего до основания свою черепную коробку?
Я брал реванш после кровоточащей жизни, прожитой в постоянных подсчетах, в постоянных обдумываниях, что, как и где сказать. У кого, скажите на милость, поднимется рука, чтобы бросить в меня камень за мою забаву? Странно, но жертвы моих язвительных выпадов тоже находили животное удовольствие в разговорах со мной. Они соревновались, как я узнал позже, хвастаясь, о ком из них я говорил в самых ужасных словах. Их всепрощению и края не было видно. «Травма, — шептали они, отъезжая от дома, а на щеках их горел румянец от моей последней грубости. — Обширная травма черепа».
Над всей этой банальной драмой мотыльком порхала Флоренс, то смеясь нервно, ожидая, какую еще шутку я выкину, то болтая на грани едва не прорывающейся истерики, пытаясь отвлечь меня или гостя от момента удара, разящего гарпуна, то прерывая меня как раз на самом остром месте, то пытаясь сменить тему разговора, чтобы свести все к шутке. Иногда прямо перед гостями и мной она говорила, что я очень, очень испорченный мальчишка. Причем подоплека была более чем ясна. А я действительно стал походить на юного идиота — короля, гордого данной мне властью и стремящегося побаловаться этой властью всласть.
Флоренс была вознаграждена за это испытание. Каждый отмечал ее безграничное терпение. Они ведь не видели, чего это ей стоило. Позже некоторые прислали ей цветы.
Но даже Флоренс сдавалась. Однажды я заметил, как она показывает на мою голову, думая, что я этого не вижу. Поэтому при очередном хамстве я нарочито постучал себя по лбу. Только после этого Флоренс пришло в голову, что я разыгрываю всех. Она обругала меня и пообещала никого не пускать, во избежание моих неуместных высказываний. В тот же день она привела доктора и прямо при мне спросила его, случилось ли что с моей головой? Он воспользовался намеком и заверил ее, что никакой черепной травмы не было и в помине.
Но отдавать за здорово живешь свои приобретенные привилегии я не собирался! Я бросил ему перчатку, спросив, а что это такое, если моя голова постоянно дергается в сторону? Почему левый висок до сих пор побаливает? Он уверен, что вот на этом месте в черепе нет трещины? Он принес с собой рентгеновские снимки. Я отшвырнул их в сторону — уверен, что вы до конца все не выяснили, заявил я.
Флоренс исполнила свою угрозу. Гости больше не появлялись, она их отвадила. Я перешел во вторую стадию выздоровления.
Она началась с того момента, как я вылакал последние капли рома от мистера Финнегана. Для человека, обреченного на яйца пашот в шпинате, рома было чересчур. Напиток ударил в голову, и я заснул. А проснувшись, обнаружил, что отныне я НИКТО.
