приступ гнева, обозвал всех всеми видами «жидов», всеми видами сукиных сыновей — и это людям, с которыми он играл в карты на протяжении тридцати лет. Под конец он выгнал всех из дома и стукнул дверью. Игре в бридж пришел конец.
Прошел месяц, и он заболел болезнью Паркинсона. Она просто появилась в один день. (Лишь смерть успокоила его руки!) Он стал сидеть в кресле, самом глубоком, зимой — рядом с самой большой батареей, летом — на каменном крыльце, выходящем на пролив. И трясся целые дни напролет.
Что его отвлекало? Мои статьи иногда появлялись в журналах, и он читал их и перечитывал. Слово за словом. Он показывал их всем, кто попадался в поле зрения’ мальчишке, стригущему траву, рабочему, приходившему ремонтировать печь, кровельщику, до тех пор, пока их не прекратили вызывать, потому что нечем было платить. Он спрашивал у них, видели ли они такой-то номер «Партизан Ревью». Нашел у кого спрашивать, они его в глаза не видели. Понятия не имели. А он имел.
— Высокий класс! — радовался он.
Привычки изменить невозможно: это о картах. Играть стало не с кем, и он взял в напарники мать. Ни о какой толковой игре с моей матерью речь, разумеется, не шла. Он заявил, что будет учить ее. А она поняла суть достаточно быстро. И несмотря на плохое зрение, испорченный слух, неторопливую манеру вести игру, и несмотря на его презрение, вскоре начала выигрывать. Он играл быстро, нервно, горячась. Она играла медленно, тщательно перебирая карты.
— Ради Бога! — кричал он. — Ты пойдешь когда-нибудь?
— Сейчас, Серафим, — говорила она. — Хожу.
И она ходила, и обычно самой подходящей картой.
Так они играли день за днем, час за часом. Ученица побивала учителя.
И вскоре это переполнило чашу терпения: он стал учить ее игре в бридж. Они играли на том самом столе в столовой. На столе, убранном для игры, как в старые добрые времена: коричневый войлок вместо скатерти, пепельницы, спички, блокнот для подсчета очков и карандаш. Войлок уже вытерся, и все же! Они играли каждый за двоих. Бридж оказался лучше: один кон тянулся долго-долго. Отец следил за очками, и мать стала выигрывать гораздо реже.
К книгам отец не обращался. Он так и не научился находить удовольствие в чтении. Он читал только про скачки и данные по бирже. Мать же, не в пример ему, читала книги. Я присылал ей те, что понравились мне. К тому времени она стала жить в мире книг как в другом, отличном от настоящего, мире.
И вот теперь, сидя на солнечной веранде госпиталя, она знала, что меня с ней связывают большие узы, чем ее с ним. Мне предстоит «бороться» с ним до конца жизни. А она пережила весь кошмар! И не с тенью, а с живым воплощением зла, ужаса, с ним самим. Прожила и выиграла. Она заслужила свободу и заплатила за нее. Она знала — день окончательного освобождения не за горами!
Мы поехали домой к Майклу. Глория приготовила бобы в соусе и огуречный салат. Негусто, подумал я.
Глория — гречанка, но только в третьем поколении. При крещении ее нарекли Элиотерией, что значит «свобода». Выговаривать имя было непросто, и ее семья вольно перевела его как «Слава». Злые языки утверждали, что она — последыш несчастной любви ее матери с высоким блондином из Калифорнии, и, учитывая ее полную невинность во всем этом деле, ей повезло позднее заполучить в мужья «чистокровного грека» Майкла. Хоть и была она сварлива, должен признать, что женой Майклу она была хорошей, всегда с ясной головой и настороже, в противоположность Майклу — открытое сердце и доверчивые уши. Она готовила и стирала, воспитывала его детей, строила финансовые форпосты семьи, регулярно откладывая деньги, делала все на «отлично», а я ее терпеть не мог.
Теперь Глория пожелала узнать, поинтересовался ли кто-нибудь ценами в госпитале. Никто. Это все, что она желала узнать до начала обеда. Она испортила ворчанием весь обед. Когда она ушла в кухню за десертом, я прошептал: «Ма!» — и жестом показал у себя на груди, что надо выключить звук.
Мать рассмеялась. Даже Майкл выдавил грустное хихиканье.
— Над чем смеетесь? — потребовала Глория, заторопившись из кухни с лимонным желе, грозящим вывалиться из миски. — Я вышла, и все начали смеяться. Почему не смеялись, когда я была здесь? Я тоже люблю шутки.
— Мы смеялись над моей глухотой, — сказала мама.
— И как хорошо, что иногда она кое-чего слышит, — добавил я.
— Теперь понятно, — сказала Глория.
Мать наклонилась к ней и поцеловала в щеку, в то место, где виднелись морщины, почти в шею. Она относилась к Глории так же хорошо, как и ко всем.
— Но кто-то должен побеспокоиться и о деньгах, — сказала Глория.
— Разумеется. И я рада, что ты — первая, Глория, — ответила мама. — А теперь, дети мои, я пойду отдохну, а то еще засну прямо за столом.
— Я провожу тебя, — сказал я и встал.
— Желе плохое для вас, — съязвила Глория. — Жаль! А мы с Майклом любим желе! Правда?
Мы уже не слышали, что ответил Майкл. Да и что он мог ответить?
— Куда ты сейчас поедешь, Эв? — спросила мать, когда мы проходили по залу.
— У меня встреча в городе. Должен приехать к этому человеку домой к шести, самое позднее. А уже полдевятого! Пока сяду на поезд, пока доеду…
Мы остановились у спальни.
— Знаешь… Я всегда хотела сказать тебе… — начала она. — Слава Богу, у тебя есть Флоренс. Майкл женился удачно, и у него все хорошо. Но ты женился на той, кто дала «класс» семье. Флоренс сделала из тебя человека. Вчера я получила от нее чудесное письмо. Пишет: позаботьтесь об Эвансе. Мол, он — хороший человек. И так прекрасно написала. Она пишет письма, и их хочется сохранить. Ты привел в нашу семью лучшее из того, что мог. Надеюсь, ты понял меня?
— Да. Флоренс — отличная женщина.
— Я только раз волновалась. Ты тогда пришел ко мне и сказал, что думаешь расстаться с ней. Сказал будто в шутку. Наверно, хотел узнать мое мнение. Для меня это серьезно. Я сказала тогда: не вздумай, Эв, наберись терпения. Хорошие люди — не мед по характеру. Легкие женщины и есть легкие. А я выглянула в окно, когда ты ушел, — я не говорила тебе об этом, — и увидела девчонку в твоей машине. Она ждала тебя. Светлые волосы. Я молилась Богу, чтобы ты задумался над тем, что делаешь. Итак, Эв? Ты будешь думать?
Моя очередь отвечать. Но ее уроки не прошли даром, я ничего не выдал, кроме «Разумеется, мам, разумеется».
Мать нагнула мою голову к себе и чмокнула в щеку.
— Я знаю, что ты будешь думать. Ты всегда был хорошим мальчиком.
Она пожелала мне спокойной ночи и затворила дверь.
— Не хочешь желе? Скажи, чего хочешь? — спросила Глория, когда я вернулся.
— Глория, — ответил я, — как ты думаешь, позволительно ли мне выпить?
— Конечно, за кого ты нас принимаешь?! Неужели у нас нет в доме что выпить? Мы заперли бутылки, — добавила она. — Кто-то пьет и пьет из них. Я уже уволила одну уборщицу, а бутылки все пустеют.
— Дело рук Майкла! — заявил я.
— Ага, вали все на Майкла. Хватит столько?
— Глория, ради Бога, это же полпорции для одного глотка…
— Смотри, Эдди, если тебе взбрело в голову напиться…
— Вот так лучше.
Она накапала приемлемую дозу.
— Эй, эй! — крикнул я. — А бутылку-то зачем убирать?
Она вернулась, поставила бутылку на стол и сердито плюхнулась в кресло.
— Глория, — начал я, — я придумал теорию…
— Не напрашивайся, Эдди, на неприятности…
— …по которой выходит, что абсолютно все, кого я знаю, включая и старую мою маму, способны существовать в мире только потому, что все они носят маски того или иного рода и прячут от других свое
