безденежье, перспективы подъема не предвиделось. Он окончательно уверился в том, что я предал его и что он не может обратиться ко мне за помощью. Он перевел свой взгляд на Майкла. Но к тому времени даже Майкл — мягкий, уступчивый Майкл — должен был признать, что рынка восточных ковров не существует в принципе и что ему надо искать другую сферу приложения сил.
Отец же упорно гнул свое. Даже тогда, когда все поняли, что бизнеса в этой отрасли уже нет, когда он проедал свои накопления, когда он не мог отыскать ни одного покупателя для того, что осталось, по более чем низкой цене.
Отказаться от торговли, въевшейся в его плоть и кровь, он уже не мог. Разве можно забыть прелести его поездок в Персию, тамошний рынок, ткацкие фабрики, гостеприимство, оказываемое покупателю из самих Штатов? И потом, спустя несколько месяцев, доставка груза в Нью-Йорк, вскрытие тюков, вдыхание пыли древности с рогожи обертки, первый взгляд на товар, еще не вымытый, в грубых нитках, в комочках шерсти, до сих пор пахнувших овцой. А затем приготовление ковров для американского рынка — вот где вступало в действие мастерство: мытье, окраска, обрезка краев, отбивка, и так до тех пор, пока ковер не становился мягким и не начинал переливаться цветами изысканных тонов.
Даже когда ему уже не хватало денег на поездку в Персию, когда от капитала почти ничего не осталось и он зарабатывал, перепродавая товары с рынков Нью-Йорка, отчаянно обманывая покупателей, даже тогда он не расставался с надеждой на возврат великих дней. Только питаемый этой надеждой он вставал каждый день в одно и то же время даже тогда, когда ему абсолютно нечего было делать в Нью- Йорке, когда ему вообще не надо было туда ехать, даже когда он уже не мог позволить себе такси и был вынужден добираться до станции на автобусе, и обратно тоже на автобусе, даже тогда он оставался Сэмом Арнессом — «Восточные ковры и подстилки».
Меня не было с ним в те годы. Четыре года пришлись на армию, затем — Калифорния, обучение лжи, необходимому атрибуту работников рекламы, пятнадцать лет вне дома. Но мать была с ним. Каждый день этих лет. Она видела его унижение, его стыд, его боль, видела, как он притворяется, что у него много товара, когда товара не было, притворяется, что у него есть покупатели, когда их не было, притворяется, что у него есть бизнес, когда его тоже не было.
Из Калифорнии я начал присылать матери деньги. Ежемесячно, чтобы они постепенно выкарабкались из кризиса. Она умудрялась держать переводы в тайне несколько лет. В конце концов он раскрыл тайну, и это послужило причиной еще одной вспышки гнева. Но пар из него уже вышел, и выбора ему не оставалось. Он закрыл глаза на переводы и позволил жене брать ежемесячные «подачки». К тому времени и Майкл стал вносить посильную лепту.
Но отец и не думал съезжать с 18-комнатного готического монстра на проливе Лонг-Айленд, хотя это было полной бессмыслицей, потому что они жили там вдвоем. Для лучшей сохранности тепла они забили чердак и третий этаж. Майкл не раз говорил отцу, что для матери помещение слишком большое, уборка забирает последние ее силы. Но он даже не обсуждал тему переезда.
— Я не слышал ее жалоб! — заявлял он.
Она, разумеется, не жаловалась.
Но к середине пятидесятых мать явно состарилась. Мы с Майклом предприняли очень жесткое и решительное мероприятие: хотели перевезти их из «Пансиона» на проливе в маленькую квартиру, за которой мать могла следить, не напрягая сил. Последовала последняя буря его гнева. Он проклинал нас всех, исходил пеной и бился в ярости целый день. Он кричал, что его проклятые предатели-сыновья, которые не пришли к нему на помощь, когда он нуждался, еще собираются указывать, где ему жить! Этот старый дом вполне приличен!
Он ткнул пальцем в мать и спросил у нее:
— Ты их заставила?
— Нет, — ответила она. — Я ничего им не говорила.
— Выгони их! — закричал он.
Затем он достал карты и начал раскладывать пасьянс. Мать пришла к нам наверх — приговор прозвучал: ее тюремное заключение оказалось пожизненным. Она попросила нас уйти. Мы ушли.
Месяцы спустя, когда он поостыл, мы попробовали помочь ей иным способом: получить его согласие на прислугу. Он отказал и в этом под предлогом нежелания иметь незнакомца в доме и напомнил о «книгах» в подвале. Настоящей причиной снова были деньги. Он был горд и не хотел зависеть от нас. Не спрашивать мать, где она берет деньги на фрукты и еду, он еще мог, но если нанять слугу, то деньги на него будем давать только мы, и об этом узнают все его друзья.
Даже после полного краха он еще имел «маленький офис с армянином» — по его описанию. Весь офис составлял прилавок и две-три стопки маленьких ковриков в углу. Магазинчик принадлежал армянину, тот в былые дни работал у отца на ремонте ковров, а сейчас пожалел старика и выдумал ему место в своем магазине. «Спасибо» за щедрость он, впрочем, так и не дождался. Отец презирал армян и вел себя по отношению к хозяину скотски. В те редкие минуты, когда его слушали, он мог высокомерно заявить, что армянин ничего не импортирует, «а набивает брюхо за счет рынка, как мусорщик» и занимается продажей, подумать только, «отечественных» американских товаров.
Любой торговец, занимающийся продажей американских товаров, то есть ковров машинной пряжи, был в глазах отца предателем. Они подорвали его бизнес, эти проклятые «отечественные» производства. Это, в его мнении, напрямую смыкалось с гомосексуализмом, поскольку квартирные дизайнеры запрашивали ковры по площади комнаты, а все дизайнеры-мужчины, само собой, — педерасты.
А отец тем временем стал забывать про арендную плату за угол в офисе у армянина и про телефонные счета. Армянин через несколько месяцев был вынужден сказать нам про это, и мы заплатили. По правде говоря, армянин не настаивал на оплате за пользование магазином. Мы сами решили. Видно, отец действительно когда-то серьезно помог армянину, раз тот безропотно терпел его выходки и злоупотребления, слушал его нравоучения и поучения, таскал ему записки, надиктованные по телефону, и даже отправлял его почту в Мамаронек, когда отец звонил ему и в величественной манере приказывал отослать письма, потому что сегодня он сам приболел. «Хорошо, мистер Арнесс», — отвечал бедняга. Он все еще называл отца «мистером».
После развития артериосклероза отец стал невыносим. Он обвинил армянина в укрытии почты, уводе его покупателей (у него уже не осталось ни одного, ни одного!) и в непередаче его посланий по телефону. Армянин стал улыбаться и делать то, что научилась делать наша мать, — просто пережидать. Бедняга никогда не осмеливался перечить мистеру Арнессу. Он знал, догадывался — то, что убивало его старого босса, может однажды убить и его самого.
Отец не смог вскоре позволить себе ежедневные карты, по крайней мере, чтобы не проигрывать. Но прекратить просто так игру он тоже не смог. Сначала его друзья заметили, что его ставки перестают быть собственно ставками из-за своей ничтожной величины… В общем, древний закон игры преподнес неприятный сюрприз: когда надо выигрывать, то проигрываешь. Отец начал играть крупно и… проигрался в пух и прах! Но карты — единственное, что у него еще оставалось в жизни, и отказаться от карт он не мог. Поэтому даже в годы, когда он перестал ездить в магазин, карты продолжались. Он по-прежнему названивал Чарли Клипштейну, Арти Вассерману и Джо Шпигелю, и если у них были дела или если они по той или иной причине не могли приехать, и даже, как в последние годы, если они говорили, что заняты, не будучи занятыми, он все равно умудрялся собрать компанию для игры. Он созывал других игроков, тех, кого он называл «второй линией».
Но и «второй линии» вскоре стало ясно, что деньжат из старика им не вытянуть. Вступила в действие негласная договоренность по его отторжению от круга игроков. Отец был глыбой, расшатать его было трудно. Несколько раз Майклу пришлось оплачивать долги отца из собственного кармана. В другой раз тот или иной друг отца просто рвал долговые расписки. Память старика ослабла достаточно, чтобы проделывать такие операции без оглядки на его гнев.
Но сколь веревочке ни виться… пришел и тот день, когда с картами тоже было покончено. Однажды он раскрыл заговор. Собрав всю компанию для игры, ему предложили снизить ставки до уровня чисто символического — все как один принялись неумело лгать, мол, так лучше для всех, бизнес каждого из них не так уж и хорош — он заорал, что не нуждается в милостыне, у него столько же денег, сколько и у них. В устах человека, не дающего на чай чистильщику обуви, это звучало смешно. Он обвинил их — и правильно, — что они много раз играли без него. Он вскипел и выдал «на гора» свой приснопамятный
