покажу тебе все, чем владею. Затем мы садимся и обговариваем с мистером Мейером условия ссуды, понимаешь?

Я потерял дар речи.

— Отец, доктор думает, что тебе лучше побыть здесь…

— Это ее доктор, Эвангеле…

— Майкл говорит…

— Это Майкл будет учить меня бизнесу? Сорокалетний мужчина слушает женщину, и до сих пор их дом записан на ее имя! А доктор Фурилло! Я играл в пинокль с его отцом и выигрывал у этого спагеттипожирателя тысячу раз! Этот идиот не смыслил в картах. Как он сделал сына доктором, объясни мне?

— О’кей, отец, — сказал я. Я сдался.

Он сжал мой локоть изо всех сил.

— Спасибо, Эвангеле, спасибо. Итак, завтра? Да? Рано утром мы уезжаем? Закажи такси. Мы едем домой, я принимаю ванну, надеваю синий костюм, шикарную рубашку, галстук, лаковые туфли, причесываюсь… Ты увидишь, я кое-что еще могу!

— Отец, доктор…

— Эвангеле, ответь мне: неужели все будет к лучшему, если я останусь здесь? Я должен делать деньги. Она бросила мой дом. Говорит, слишком большой, трудно убираться. Когда у меня было много денег, убираться было легко.

Его глаза наполнились слезами, он разгневался.

— А теперь она подцепила этого бродягу! До меня ей дела нет. Весь год я ем одни консервы. Даже суп, и тот из банки. Я говорил ей: Томна, почему каждый день консервы? Почему так неожиданно? А она даже не посмотрела на меня! Тут я понял, что происходит. Скажи, у тебя с Франс сложности?

— Флоренс, отец. А откуда ты знаешь?

— Знаю. Тысячу раз говорил тебе, бери в жены гречанку. Они сидят дома.

— Да, отец. Ты всегда повторял это. Ты сам женился на гречанке. Поэтому не надо винить ее в каких-то надуманных грехах.

— Ты сам увидишь.

— Она отдала свою жизнь тебе.

— Один раз, один раз…

Его глаза снова заполнила влага. Он невыносимо страдал. Первый раз в жизни мне стало до боли жаль его. И он увидел это.

— Ты — хороший мальчик, Эвангеле. Но ничего не понимаешь в женщинах.

— Но Флоренс не изменяет мне. Трудности в другом…

— Как знать… Не хочу открывать тебе глаза, но ты хоть раз задавал себе вопрос, а где она сейчас?

— Да дома, где еще?

— Угу, дома. Думай лучше. А с кем? Подумай, подумай. Даже твоя мать, видишь?

Дверь была закрыта, кто-то рванул ее. Затем постучали. Я собрался идти открывать, но он схватил меня свободной рукой и прошептал: «Пускай немного понервничают!»

И громко закричал: «Пускай! Пускай!»

Затем он снова открыл кошелек и достал ключ. Единственное свое богатство.

— Завтра все покажу тебе. Ты — молодец!

Он притянул меня к себе и поцеловал. От него пахло кислым.

Раздался повторный стук.

Из-за двери послышался голос сестры:

— Мистер Арнесс, я хочу растереть вас спиртом!

Отец улыбнулся: «Спиртом!»

Он кивнул мне, и я вытащил стул из двери.

— Ему нравятся растирания, — сказала сестра, войдя в комнату.

Отец расплылся в глупой улыбке.

— Шалун! — сказала сестра, поворачивая его на живот.

Надо было видеть, с каким удовольствием он переворачивался: как пылкий любовник. Отец все еще был чувственным мужчиной.

Он забыл, что я, его сын, рядом.

Я понаблюдал за ним. Кто бы я ни был, мелькнула мысль, я — его порождение. Нравится мне это или нет!

Я вспомнил самые худшие черты отца; как меня угнетало, когда я замечал их за собой. Теперь я знал, что если хочу понять себя, то должен понять его. Вот где лежала суть тайны — в этом невыносимом старике, сладострастно улыбавшемся под движениями рук сестры. Его характер — моя судьба. Он — это я. Что он задумал во мне — то и вышло!

Отчего же я еще до сих пор непонятно почему волнуюсь, ожидая его одобрения. Может, оттого, что вышло все по-иному: я, всегда полагавший, что живу, сопротивляясь его наставлениям, на самом деле сломал себе шею и разбил сердце, пытаясь достичь то, что ценил он? Для чего я вообще жил? Для себя или для него?

Раз цемент отвердел, неужто будущее не будет отлично от прошлого? Наверно, я не смогу измениться. Наверно, сейчас, сорока четырех лет от роду, я зашел, как говорила Гвен, слишком далеко. Цемент застыл, и единственное, что можно сделать, чтобы изменить форму моей жизни, — взорвать его, раскидать булыжники, развеять по ветру пыль! Мог ли я сломать старое, были ли у меня время или силы, был ли у меня материал для созидания нового, того, что будет мне по душе? Был ли я готов к этому?

Мать стояла в коридоре и смотрела на меня. Она была святая, олицетворение терпения. Я обнял ее и поцеловал.

Глава тринадцатая

Взяв маму за руку, я отвел ее на веранду, на залитые солнцем ступени. Мы сели. Две фигуры на веранде госпиталя — достаточное количество персонажей для усмешек персонала. Мы сидели там долго. Я спросил:

— И давно это у него?

— Ох, Эв! — вздохнула она.

Из дверей вышли «ребята». Они пришли попрощаться. Они также хотели, чтобы я успокоил их и заверил, что в их поведении не было ничего неуместного, и чтобы я их простил, если даже они что-то и не так подумали. Они бессвязно пролопотали какие-то извинения — четыре престарелых актера водевиля, чей выход провалился и чьи физиономии сейчас уныло застыли на сцене в безуспешной попытке сорвать хоть какие-то аплодисменты.

Мать, на случай, если ее хотят понудить вступить в нежелательный для нее разговор, припасла нехитрую уловку. Она отключается от мира, будто нажимая где-то у себя в кармане кнопку. Всегда отзывчивая и вежливая до мелочей женщина, она глядела на бедную четверку в дверях и улыбалась им, как недоступная госпожа Рузвельт. Ее рука трогала ниточку на кофте, перебирала ее, а я знал, что их слова не достигают ее ушей. Выкрутив до отказа громкость, она взглянула вверх и дала мне понять, что отгородившая ее от мира железная дверь не отгораживает ее от меня.

Я устал и сказал «ребятам» ласковое слово. Они поняли, что в состоянии отца я их не виню. Успокоенные, они, подталкивая друг друга, заковыляли по коридору в своих мешковатых актерских аксессуарах.

Мать снова включила звук.

— Что они хотели? — спросила она.

— Прощения, — ответил я.

Вы читаете Сделка
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату