эполеты все уничтожили, как будто связи родства и дружбы зависят от чипов».
Мать Сергея Волконского была придворной статс-дамой и отправилась в Москву на торжества коронации царя, которая состоялась после казни декабристов. В Грановитой палате старуха танцевала с императором, тюремщиком своего сына и палачом его друзей. «Я вспомнил, что наши сестры и дочери плясали в коронацию, под звук цепей, в коих шли их друзья и братья в Сибирь»,— с горечью записал А. И. Тургенев в дневнике несколько лет спустя. Сестра Волконского Софья присвоила себе значительную часть состояния брата — «законно, но не совестно», по его выражению.
По-иному поступили три сестры Бестужевых — Елена, Мария и Ольга: они распродали имущество и приехали к братьям в ссылку, чтобы облегчить им жизнь. Мать и сестра декабриста К. Торсона отправились к нему в сибирское изгнание и тем спасли его, по мнению друзей, «от верной смерти, физической и моральной».
Декабристы окружили приехавших женщин любовью и преданным восхищением. «Наши ангелы- спасители» — назвал их Михаил Бестужев. Помощь их состояла не только в нравственной поддержке, но и в неустанной самоотверженной работе: они шили, готовили, лечили, но главное — вели переписку с Россией, поскольку декабристам она была надолго запрещена. Тем самым они не дали забыть на родине о каторжных и лишенных голоса. По признанию декабриста II. Басаргина, они «поддерживали, утешали и укрепляли не только мужей своих, но всех нас на трудном и исполненном терния пути».
О каждой из этих замечательных женщин можно было бы написать книгу. Но история, в общем, прихотлива и по-своему распоряжается памятью о прошедшем.
Некрасов в поэме «Русские женщины» поставил свой поэтический памятник Трубецкой и Волконской. О Полине
Гебль-Анненковой и ее муже написал роман «Записки учителя фехтования» знаменитый А. Дюма, но, вернее сказать, не столько написал, сколько, по выражению Достоевского, «перековеркал». (Роман этот был запрещен в царской России и только после революции опубликован.)
О Наталье Дмитриевне Фонвизиной не было написано и такой книги. А между тем ее жизнь необычайна даже среди этих удивительных судеб.
Случилось так, что имя Натальи Дмитриевны оказалось тесно связанным с историей родной литературы. Ее мать была дочерью директора Московского университета Павла Фонвизина, брата известного сатирика. Наталье Фонвизиной, посвятил свои стихи Жуковский, потом — декабрист Александр Одоевский, позднее — поэт-петрашевец С. Ф. Дуров, которого она опекала в сибирском его заточении. Она вышла замуж за своего двоюродного дядю, будущего декабриста Фонвизина, а после его смерти, уже по возвращении из Сибири, стала женой И. И. Пущина, лицейского друга Пушкина. Ей писал замечательные письма Ф. М. Достоевский, а Лев Толстой хотел сделать ее героиней своего романа о декабристах, который, к сожалению, остался ненаписанным.
Поразительно, как в иных лицах хранится и осуществляется связь, казалось бы, отдаленных друг от друга эпох: Фонвизин, Жуковский, Пушкин, Достоевский, Толстой...
В отличие от многих своих подруг Фонвизина знала об участии мужа в тайном обществе и сочувствовала его идеям. Ее глубоко уважали и ценили такие деятели декабризма, как И. Д. Якушкин и С. П. Трубецкой. Декабрист Н. Лорер писал в своих воспоминаниях о Фонвизиной, что «в ее голубых глазах отсвечивало столько духовной жизни, что человек с нечистой совестью не мог прямо смотреть в эти глаза».
Декабристы бережно хранили память о своем прошлом. Кольца, которые они носили, сделанные из их кандалов Николаем Бестужевым, были символом этого товарищества. Далеко остались люди, которым было понятно значение их дела, в Сибири же они долгие десятилетия ссылки после тюрьмы чувствовали себя, по выражению Пущина, «преданием еще живым чего-то понятного для немногих». Тем крепче была их дружба между собой, тем неразрывнее привязанность друг к другу. Все потом светло вспоминали жизнь в тюрьме — общую, дружную, почти семейную. «Это было поэтическое время нашей драмы»,—
напишет позднее Пущин. Каждый больно пережил ту минуту, когда нужно было уезжать на поселение — врозь с товарищам7! в разные города и края обширной Сибири. Тяжело было расставаться друг с другом, и поэтому заботой многих декабристов отныне стали ходатайства и просьбы о том, чтобы власти поселили их вместе где-то с близкими друзьями.
Ранняя смерть Александрины Муравьевой была для всех декабристов святым воспоминанием. Не вернулись из ссылки Екатерина Трубецкая и Камилла Ивашева. Все они похоронены в сибирской земле. Фонвизиной посчастливилось вернуться, и до конца дней она осталась верна памяти своих друзей, поддерживая и объединяя поредевший круг оставшихся в живых декабристов.
Достоевский и Фонвизина
Фонвизина была человеком необычайной духовной силы и одаренности. Вулканический темперамент, оригинальный, незаурядный ум, клокотание страстей, переключавшихся то в сферу личных волнений, то в религиозные искания,— вот что было свойственно этой женщине. Ее влияние на многих людей, с которыми она встречалась, было необычайно сильным и длительным. Наверно, именно это подкупило в ней Достоевского.
В «Дневнике писателя за 1873 год» Достоевский описал свою встречу с женами декабристов на каторге, куда попал осужденным по делу петрашевцев: «В Тобольске, когда мы, в ожидании дальнейшей участи, сидели в остроге на пересыльном дворе, жены декабристов умолили смотрителя острога и устроили в квартире его тайное свидание с нами. Мы увидели этих великих страдалиц, добровольно последовавших за своими мужьями в Сибирь. Они бросили все: знатность, богатство, связи и родных, всем пожертвовали для высочайшего нравственного долга, самого свободного долга, какой только может быть. Ни в чем неповинные, они в долгие двадцать пять лет перенесли все, что перенесли их осужденные мужья. Свидание продолжалось час. Они благословили нас в новый путь, перекрестили и каждого оделили Евангелием — единственная книга, позволенная в остроге. Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге. Я читал ее иногда и другим. По ней выучил читать одного каторжного».
Страхов свидетельствовал, что с этим Евангелием Достоевский не расставался всю свою жизнь.
Все, кто читал воспоминания вдовы Достоевского Анны Григорьевны, навсегда запомнят описанную ею сцену трагической и одновременно величественно простой смерти писателя. Открыв Евангелие, подаренное ему некогда Фонвизиной и ее подругами, он прочитал строку «не удерживай» и сказал жене: «Значит, я сегодня умру». Прощаясь с детьми, он велел отдать Евангелие своему сыну.
Свидание в Тобольске послужило началом долгой дружбы и переписки Достоевского (а также его товарища-петрашевца поэта С. Ф. Дурова) с Фонвизиной. Не случайно, что именно к Наталье Дмитриевне обращено знаменитое письмо Достоевского из Омска в 1854 году, где он открыто признается в своей «жажде веры» и одновременно сомнениях в ней. «Я слышал от многих, что вы очень религиозны, Н. Д.,— пишет Достоевский.— Я скажу вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных». К сожалению, немногое уцелело и дошло до нас из этой переписки, но и сама встреча, и дружба этих двух людей знаменательна.
Достоевский пробыл в Тобольске с 11 по 17 января 1850 года. Спустя четыре года, когда кончился срок его каторги и была разрешена переписка, Достоевский в письме к брату передал некоторые подробности своего знакомства с женами декабристов: «Хотелось бы мне очень подробнее поговорить о нашем шестидневном пребывании в Тобольске и о впечатлении, которое оно на меня оставило. Но здесь не место. Скажу только, что участие, живейшая симпатия почти целым счастием наградили нас. Ссыльные старого времени (т. е. не они, а жены их) заботились о нас как о родне. Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением. Мы видели их мельком, ибо нас держали строго. Но они присылали нам пищу, одежду, утешали и ободряли нас. Я, поехавший налегке, не взявши даже своего платья, раскаялся в этом... Мне даже прислали платья»[198].
