забыл обо всем, кроме музыки. Первые, самые первые звуки симфонии завладели всеми чувствами Бориса. Он никогда не думал, что музыка может так сильно, так непреклонно владеть человеком.
Сначала мелодию сказали скрипки, потом повторили трубы, и музыка загремела, заполнила весь огромный зал грохотом и звоном. Потом мелодия изменялась, росла. Борису казалось, что весь он насквозь пропитан звуками.
Какой-то тихий инструмент повторил мелодию ясными ударчиками маленьких колокольчиков, сразу снова грянули трубы, барабаны и медные взрывы тарелок…
Три раза музыка ненадолго смолкала. Высокий человек во фраке опускал руки. Большим белым платком он вытирал лоб и шею, сзади, под волосами. Шея у него блестела от пота.
Во время трех этих коротких перерывов в зале не хлопали. В зале нарастал легкий шум, похожий на хриплый вздох. Когда человек во фраке снова подымал руки, шум сразу смолкал.
Симфония завершилась маршем. Все слилось, все подчинилось сильному, взволнованному ритму. В грохоте и звоне шла мелодия. Барабаны отбивали ее шаги. Трубы и скрипки, виолончели и литавры, все инструменты оркестра кончили симфонию мощными, медленными ударами, и спина высокого человека во фраке дрожала от напряжения.
Кончилась симфония. В зале захлопали и закричали. Высокий человек во фраке устало опустил руки. Он весь как-то поник, плечи опустились, волосы повисли по бокам лба. Потом он вздохнул, выпрямился и постарался подтянуться. Он обернулся к зрителям. Зрители захлопали еще громче. Какие-то девицы кричали: «Браво! браво!» и протискивались к самой эстраде.
Все музыканты в оркестре встали со своих мест и осторожно стучали смычками по своим инструментам. Высокий человек во фраке нагнулся и пожал руку одному из скрипачей, самому старому и седому. Потом кто-то крикнул: «Автора!» Высокий человек устало улыбнулся и стал аплодировать, глядя куда-то в середину зрительного зала. Тогда сбоку к эстраде быстрыми, мелкими шагами прошел молодой человек в очках. Он шел очень быстро, весь устремясь вперед, будто кто-то толкнул его в спину и он должен передвигать ногами, чтобы не упасть. Он взбежал на эстраду и неловко поклонился зрителям. В зале закричали, захлопали, все встали с мест и аплодировали стоя. Борис тоже встал и хлопал изо всех сил. Он видел, как Андрей аплодирует и кричит что-то, и Маша тоже аплодирует. Лицо у Андрея было просто удивительное.
Молодой человек в очках пожал руку высокому во фраке. Высокий устало улыбался. У молодого лицо было очень серьезное и бледное. Он убежал с эстрады. Высокий неторопливо пошел за ним.
В фойе к Маше подошли какие-то двое в щегольских костюмах и ярких галстуках. Маша недолго говорила с ними. Один из них, засунув руки в карманы и небрежно покачиваясь, сказал, что музыка ничего себе, хотя, конечно, вовсе не так уж хорошо, как писали, но все-таки шаг вперед. Борис разозлился. Андрей отошел в сторону. Борис тоже отошел. Они стали возле окна. Андрей смотрел на улицу, а Борис сбоку смотрел на Машу и на двух ее знакомых и злился.
— Прохвосты, — сказал Андрей.
— Кто прохвосты?
Борис не спускал глаз с Маши. Маша рассеянно улыбалась. Тот, который сказал, что музыка «шаг вперед», говорил что-то, кривляясь и жеманничая.
— Разве можно так говорить о музыке! — сказал Андрей. — Все им понятно, прохвостам, все они должны разъяснить, на все навешивать свои пошлости…
Борис взял Андрея под руку и тоже стал смотреть на улицу.
Из окна был виден угол темного сада и серый асфальт площади.
Маша подошла к ним сзади.
— Понравилось? — спросила она.
— Понравилось, — сказал Андрей и повернулся к ней. — Спасибо вам.
— Почему мне спасибо?
— Потому что, если бы не вы, Борис не пошел бы сюда и не притащил бы меня.
Маша засмеялась.
— Он ни за что не хотел идти, — сказал Борис. — Я насильно притащил его.
— Спасибо, — повторил Андрей.
Мимо прошли те двое знакомых Маши.
— Я хотел бы быть дирижером, — вдруг сказал Борис. — Замечательная это профессия.
Маша взяла Бориса под руку.
— Правда?
— Да. Только у меня совсем нет слуха.
Андрей улыбнулся.
— Я прочел вашу книгу, — сказал он.
— Так это вы и есть друг Бориса? — сказала Маша.
Андрей опять улыбнулся.
— Откуда вы знаете?
— Мне Борис говорил. Неужели вы тоже боксер?
— Да. Я занимаюсь боксом.
— Вы тоже учитесь?
— Нет. Я работаю на заводе. Я слесарем работаю.
— И вы любите бокс?
Андрей все время улыбался.
— Очень люблю. А вы не любите. Мне Борис говорил.
— Борис говорил?
— Да. А за Клаузевица вам тоже спасибо. Я многое понял, когда прочитал его книгу. О бое, о природе боя, о природе войны — все это здорово у Клаузевица. Боксеры…
— При чем тут боксеры?
— Как при чем? Почти все эти вещи прямо можно распространить на бокс. Смысл бокса…
— Никакого смысла! О каком смысле вы говорите? Какой смысл может быть в том, что люди разбивают друг другу носы?
Андрей улыбнулся.
Борису показалось, что Андрей улыбается немного снисходительно и говорит с Машей немного свысока. Борису стало неприятно это, хотя он считал, что прав Андрей, а не Маша, и во всем, что говорил Андрей, он был с ним согласен.
Спор о боксе продолжался. Андрей говорил спокойно, убедительно, ясно, а Маша горячилась. Борису никак не удавалось ничего сказать, Андрей и Маша говорили, как бы забыв о нем. Борис осторожно высвободил локоть — Маша все еще держала его под руку, — и Маша не заметила этого.
— Допустим, — говорила Маша. — Допустим, что бокс действительно вырабатывает некоторые волевые качества. Конечно, нужно обладать известной твердостью характера, чтобы ни с того ни с сего подставлять свою физиономию под удары. Ведь это больно?
— Больно, — сказал Андрей. Он все время улыбался.
— Ну, ладно. Но почему тогда не сделать проще: пусть человек, который хочет воспитать в себе эту самую твердость характера, пусть он сунет палец в огонь или еще что-нибудь в этом роде…
— Видите ли, — сказал Андрей. — Видите ли, вы совсем неправы. Вы говорите о твердости характера, и если иметь в виду только твердость, то, может быть, вы и правы. Но Клаузевиц, например, разделяет понятия о «твердости» и о «стойкости». Я вам покажу одно место.
Андрей раскрыл книжку. Маша пристально смотрела на него и хмурила брови. Борис тоже нахмурился.
— Маша, — сказал Борис тихо.
Маша вздрогнула, будто ее толкнул кто-то, и резко обернулась.
— Что? — сказала она.
— Вот. Нашел… — громко сказал Андрей. — «…Твердость означает сопротивляемость воли силе единичного удара, а стойкость сопротивляемость продолжительности натиска. Эти качества очень близки, и часто одно выражение употребляют вместо другого; однако нельзя не отметить заметного различия между
