того, чтобы подтолкнуть Гитлера на новые переговоры. Сталин рассчитывал, что, действуя таким образом, он сумеет предотвратить начало войны в июне или июле, а в августе, как полагал он, приближение осени вынудило бы Гитлера отложить начало войны до весны 1942 г. Еще 15 июня, указывает Волкогонов, Сталин в конфиденциальном порядке высказал мнение, что война вряд ли начнется, по крайней мере до следующей весны»[317]
.
Видимо, я несколько увлекся данным сюжетом, но тому есть веские причины – слишком важной и горячей является проблема, которая подвергается рассмотрению. Она не утратила своей значимости и актуальности и через многие десятилетия.
Изложив свое ее понимание и толкование, я поймал себя на мысли, что мои суждения и выводы нуждаются в дополнительном пояснении. Делая столь категорические и безапелляционные утверждения и давая однозначные оценки, я, видимо, как бы оставляю вне поля зрения некоторые существенно важные стороны проблемы, не принимать в расчет, а тем более полностью их игнорировать – было бы также серьезным упрощением при рассмотрении столь важной, вызывающей до сих пор ожесточенные споры и ставящей спорящих по разные стороны баррикад, проблемы. Видимо, разумнее умерить пыл осуждения и проявить больше проникновения в реальную суть данного шага. В какой-то степени злополучное Заявление ТАСС отражало намерение Сталина и советского руководства в столь критический период развития отношений с Германией сделать последний шаг, нацеленный на то, чтобы предостеречь Гитлера от рокового для судеб Германии действия. В конечном счете это заявление лежало в русле договора 1939 года. А о нем даже столь искушенные в политической борьбе и дипломатических интригах деятели, такие, например, как Черчилль, высказывались достаточно реалистично и, как показал дальнейший ход событий, в целом правильно. Упоминавшийся уже не раз биограф Сталина Я. Грей писал: «Сталин и Гитлер знали, что пакт является временным средством. Они были врагами, и война между ними была неизбежна. Но пакт имел своим непосредственным результатом то, что развязал руки Гитлеру для вторжения в Польшу и дал Сталину больше времени. Черчилль по этому поводу заметил: „Если их политика и была хладнокровно-бесчувственной, но она была также в тот период в высшей степени реалистической“»[318].
Мне представляется, что, предпринимая этот шаг с публикацией Заявления ТАСС, Сталин имел в виду еще одну цель: он был осведомлен о том, что не все высшие руководители рейха, и особенно среди военной верхушки, так же радужно-оптимистически рассматривают перспективы военного противоборства с Советской Россией. Достаточно сослаться на мнение генерала вермахта Гюнтера
Блюментритта, одного из соавторов известного труда «Роковые решения», написанного вскоре после войны группой видных немецких военачальников и переведенного в 1958 году на русский язык. Г. Блюментритт писал: «После молниеносных побед в Польше, Норвегии, Франции и на Балканах Гитлер был убежден, что сможет разгромить Красную Армию так же легко, как своих прежних противников. Он оставался глухим к многочисленным предостережениям. Весной 1941 г. фельдмаршал фон Рундштедт, который провел большую часть первой мировой войны на Восточном фронте, спросил Гитлера, знает ли он, что значит вторгнуться в Россию. Главнокомандующий сухопутными силами Германии фельдмаршал фон Браухич и его начальник штаба генерал Гальдер отговаривали Гитлера от войны с Россией. С такими же предостережениями обращался к нему и генерал Кестринг, который много лет жил в России, хорошо знал страну и самого Сталина. Но все это не принесло никаких результатов. Гитлер настаивал на своем»[319]
. Далее Блюментритт ссылается на мнение столь авторитетного в вермахте военачальника: «Фельдмаршал фон Рундштедт, командовавший группой армий „Юг“ и после фельдмаршала фон Манштейна наш самый талантливый полководец во время второй мировой войны, в мае 1941 г. сказал о приближающейся войне следующее: „Война с Россией – бессмысленная затея, которая, на мой взгляд, не может иметь счастливого конца“»[320]
.
Не исключено, что советский лидер в последний момент хотел как бы подкрепить позиции тех, кто считал войну против СССР чреватой самыми серьезными последствиями для рейха, и тем самым повлиять на развитие грозно развивающейся ситуации. Но это – всего лишь предположение, которое, впрочем, имеет право на существование.
Кроме того, необходимо учитывать, что, по авторитетному свидетельству одного из ведущих советских военачальников А.М. Василевского, факты говорят о следующем: в Генеральном штабе были получены необходимые разъяснения, и там знали, что к вооруженным силам это сообщение отношения не имеет[321]
. Приведу оценку, принадлежащую перу маршала Василевского: «О том, что это сообщение является внешнеполитической акцией, говорит продолжавшееся осуществление организационно-мобилизационных мероприятий, переброска на запад войсковых соединений, перевод ряда предприятий на выполнение военных заказов и т.д.
У нас, работников Генерального штаба, как, естественно, и у других советских людей, сообщение ТАСС поначалу вызвало некоторое удивление. Но поскольку за ним не последовало никаких принципиально новых директивных указаний, стало ясно, что оно не относится ни к Вооруженным Силам, ни к стране в целом.
К тому же в конце того же дня первый заместитель начальника Генерального штаба генерал Н.Ф. Ватутин разъяснил, что целью сообщения ТАСС являлась проверка истинных намерений гитлеровцев, и оно больше не привлекало нашего внимания»[322]
.
Весьма показательна и многозначительна была реакция нацистского руководства на этот экстраординарный шаг Сталина. Как записал в своем дневнике 14 июня И. Геббельс: «Опровержение ТАСС оказалось более сильным, чем можно было предположить по первым сообщениям. Очевидно, Сталин хочет с помощью подчеркнуто дружественного тона и утверждений, что ничего не происходит, снять с себя все возможные поводы для обвинения в развязывании войны»[323]
.
К слову, следует отметить, что фашистский фюрер довольно высоко оценивал Сталина как своего потенциального, а потом и реального противника. Правда, эти оценки облекались в формулы, носившие негативный характер, но от этого они не утрачивают своей ценности. В застольных беседах со своим окружением Гитлер не раз возвращался к оценке Сталина как политического деятеля и политического оппонента. Он сравнивал Черчилля со Сталиным и второго ставил неизмеримо выше, чем первого. Вот более чем красноречивое и лаконичное сравнение фюрером своих главных политических противников: «Если Черчилль шакал, то Сталин – тигр»[324]
.
Особого внимания заслуживает то, что Гитлер отдавал себе отчет в том, что наша страна находилась на подъеме и ее стремительное как по масштабам, так и по темпам движение вперед явственно обозначала перспективу превращения ее в могучую и непобедимую державу, соперничать с которой Германии будет не по силам.
Полагаю, что читатель не должен думать, будто я оправдываю Сталина и его политику ссылками на его злейшего и непримиримого противника – ведь порой оценки врагов звучат красноречивее восхвалений друзей. Приведенные выше высказывания дают возможность посмотреть на Сталина как бы с другой стороны – со стороны его смертельного врага. Такой метод, бесспорно, дает возможность для более полной и более емкой оценки Сталина и его политики, особенно в предвоенные годы – в период так называемого заигрывания с Германией.
Однако все это к июню 41 года как бы отошло на задний план. Перед советским вождем по-прежнему приоритетной выступала задача как можно дальше оттянуть неизбежное военное столкновение с Германией. Это стало доминантой сталинской политической стратегии и тактики в тот рубежный исторический период.
Нарком обороны, Генштаб и командующие военными приграничными округами были предупреждены о личной ответственности за последствия, которые могут возникнуть из-за неосторожных действий наших войск. Военным было категорически запрещено производить какие-либо выдвижения войск на передовые рубежи по плану прикрытия без личного разрешения И.В. Сталина. Иными словами, он в немалой степени парализовал свободу их действий в обстановке, для характеристики которой
