двенадцать и привязываю ее к основанию колонны, которая весьма кстати оказывается у края обрыва.
Марсиаль с интересом следит за мной. Он хорошо знает, что я 'великий мастер' лазания по веревке, и ему не терпится узнать, что же там на дне пропасти. Чтобы освободить руки, я засовываю зажженную свечу за ленту шляпы и соскальзываю в пустоту. Стенки — из мокрой глины, которая сразу же прилипает ко мне, особенно к локтям и коленям, но это меня мало беспокоит, и я продолжаю спускаться. Вскоре я приземляюсь на мягкую вязкую почву. Стекающие со свода потоки превратили ее в месиво грязи, в которой вязнут ноги.
Не все ли равно! Я кричу изо всех сил, чтобы сообщить Марсиалю, что я благополучно приземлился, и повторить данные ему ранее советы. Теперь его очередь спускаться, и веревка начинает двигаться и дергаться. Задрав голову, я вижу его ботинки, которые отрывают комья земли от стенки. Я продолжаю давать ему советы и наставления. Он приближается, и я собираюсь уже схватить его за ноги и принять, но в этот самый момент я слышу какое-то потрескивание на голове и чувствую запах паленого. Стремительно срываю с головы и отбрасываю в сторону пылающую шляпу, а Марсиаль, корчась от смеха, сваливается на меня.
В спешке, поглощенный своим занятием, я забыл об укрепленной на голове свече, и шляпа загорелась!
Когда окончилось это смешное приключение и наше веселье несколько утихло, мы решили продолжать исследование пещеры, которая дальше переходила в высокий, узкий и очень грязный коридор. Кроме того, мы заметили у ног что-то вроде узкой щели, откуда доносилось бормотание текущей воды.
Подземный ручей! Он зажег наше воображение, и нам захотелось поскорее достичь его и увидеть водный поток, проложивший себе путь в недрах земли, как бы ни был он скромен.
Может быть, причиной нашего любопытства были воспоминания о поразивших и заинтересовавших нас книгах. В 'Путешествии к центру Земли' племянник профессора Лиденброка, молодой Аксель, заблудившись под землей, использует в качестве нити Ариадны ручеек, который кипит, вьется и образует водопады в подземных лабиринтах.
Здесь, в Монсоне, мы не заблудились. Но я устремляюсь в наклонную щель с нетерпением, смешанным с уважением. Я энергично пробираюсь по ней ползком, держа в одной вытянутой вперед руке зажженную свечу, зажатую в кулаке. Внезапно свеча гаснет, и в тот же момент моя рука погружается в ледяную воду. Я оказываюсь в полной темноте, стиснутый в узком проходе, и никак не могу зажечь свечу. Конечно, я могу вернуться, но моя рука погрузилась в воду только по кисть, и, решив, что ручеек неглубок, я продолжаю скользить по нему вниз и становлюсь на ноги в небольшом потоке, где мне удается зажечь свечу. Мокрый по колено, рукава куртки полны воды (ведь я полз по воде на четвереньках) — вот в каком виде я достиг моего первого подземного ручья. Настоящее крещение.
Едва я успел чиркнуть спичкой и выпрямиться, как Марсиаль, в свою очередь устремившись в наклонный ход, врезался головой мне в ноги.
— Она совсем ледяная, — сказал он, отфыркиваясь. Он имел в виду температуру воды.
Вода действительно очень холодна и никак не напоминает кипящую воду ручейка Акселя. Следуя памятным мне заветам Жюля Верна, я считаю своим долгом просветить младшего брата.
— Понимаешь, — говорю я с важностью, — здесь мы еще не в центре Земли, и огонь, находящийся в центре, не смог согреть эту воду. Неизвестно, сколько времени она не видела солнечного света, и потому такая холодная.
На несколько метров выше ручей вытекает из-под совершенно непроходимого очень низкого свода. Зато вниз по течению все просто великолепно: перед нами высокая извилистая галерея, и мы идем по ней, радостно шлепая ногами по маленьким быстринам и скромным бочажкам, сменяющим друг друга в нашем потоке. Дно то глинистое, то каменистое и очень неровное. Время от времени встречаются пляжи из обкатанной гальки, черной, как уголь (отложения марганца, как и узнаю позднее). Мы бредем, восторженно и внимательно рассматривая и отмечая все, что нам попадается на пути. Иногда мы видим крохотные притоки, вытекающие из боковых трещин, в которые нам очень любопытно заглянуть, но они почти сразу же становятся непроходимыми. Местами свод поднимается очень высоко, образуя уходящие вертикально вверх колодцы, которые там, наверху, сообщаются с воронками пещер верхнего этажа. Такую картину, связанную с механизмом просачивания подземных вод, я буду встречать в пещерах всю жизнь. Вода всегда роет, сверлит, использует и расширяет трещины, и с помощью силы тяжести ей в конце концов всегда удается достичь более низкого уровня, спускаясь все ниже и ниже.
Верхний этаж пещеры Монсоне и представляет собой древнее иссохшее подземное русло, из которого проточная вода ушла много тысячелетий назад. По многочисленным воронкам (места утечки первичных ручейков) вода просачивалась в нижний этаж, где мы теперь разгуливаем в бегущем потоке. Уход воды и осушение верхнего этажа относятся к очень давней геологической эпохе; грот успел послужить убежищем гиенам, которые притаскивали сюда трупы или части трупов многочисленных животных (их кости Эдуард Арле извлекал в 1890 году).
При каждой новой неожиданной находке наше продвижение прерывается восклицаниями:
— Смотри, вот кость!
В воде ручья я заметил и подобрал короткую крепкую черную, как уголь, кость и тотчас же сунул ее в карман, а потом выставил в своем музее на чердаке. Позже аббат Брейль, оказавший мне честь своим посещением, определил ее. Это оказалась трубчатая кость лошади.
Вдруг Марсиаль окликает меня:
— Иди сюда! Креветки!
Склонившись над глубоким озерком с идеально прозрачной водой, он показывает мне забавных крохотных водяных животных, двигающихся очень проворно. Это действительно креветки. Пресноводные креветки с совершенно прозрачным тельцем. Эти пещерные ракообразные лишены органов зрения и живут в абсолютной темноте. Предупрежденные каким-то особым чувством (по всей вероятности, слухом), они обнаруживают наше присутствие и прячутся в щели среди камней.
В одной восточной легенде рассказывается о человеке, зачарованном мелодичным пением и красочным оперением маленькой птички; слушая ее, он в течение ста лет бродил за ней по бесконечному лесу. Подобно ему мы медленно продвигаемся по темному лабиринту, и нитью Ариадны нам служит ручеек, который бежит от камня к камню, от заводи к перекату и доводит нас до последней узкой расщелины. Здесь очарованию приходит конец, так как вода, поглощенная щелью в скале, покидает нас с бульканьем, похожим на рыдание…
Около полуночи мы вернулись к истоку ручейка. Ползком пробравшись в расщелину, по которой мы проникли сюда, и бросив доверчивый взгляд на висящую вдоль глинистой стенки веревку, мы направляемся в галерею, ведущую к верховьям ручья.
После захватывающих, полных поэзии часов, которые мы провели, следуя вниз вдоль ручья, нам приходится напрячь все силы, чтобы добраться до верхнего этажа и вступить в борьбу с крайне неприятным, цепким и коварным врагом. Нам необходимо взобраться по откосу из вязкой глины. Сразу же мы покрываемся слоем грязи, ноги вязнут в липкой массе, а руки становятся похожими на неудобные и нелепые боксерские перчатки. Все, включая свечу, покрыто слоем глины, виден лишь маленький язычок пламени, который не хочет и не должен умереть.
В одной из моих книг я написал похвалу грязи и не отказываюсь ни от одного слова, как бы ни казалось парадоксальным восхвалять предмет, всегда считавшийся отвратительным и отталкивающим. Я позволю себе повторить некоторые из моих прежних высказываний:
'Для спелеолога самая клейкая, вязкая, зыбкая и все покрывающая своим слоем глина никогда не бывает просто грязью, а всегда остается благородным веществом, которым он весь пропитывается, которое покрывает его с головы до ног, а иногда превращает в ледышку, но которое в конечном счете до такой степени неизбежно и привычно, что становится как бы классической, характерной чертой пещер. Весь измазанный глиной, на этот раз, скажем, просто грязью, спелеолог не имеет ли права с гордостью сказать, как Сирано де Бержерак:[6] 'Я элегантен морально!'
Ведь если дойти до самой сути вещей и если нам разрешат до конца высказать нашу мысль, несущую на себе след символики (почти геологического мистицизма), то не уместно ли здесь напомнить, что глина — самый почтенный и благородный материал, потому что, по библейской легенде, нас вылепили из 'горсти земли'. И можно ли сомневаться, что этой землей была глина, красная глина. Само имя первого человека —
