Сейчас трудно гадать, почему критики поддавались на ее уловки и наивно подтверждали, что она, Анна Ахматова, хотела быть — ЗАБЫТОЙ!
И как безымянный библейский автор, Ахматова хотела «забытой быть».
У Библии не один автор, и большинство из них известны. Если она хотела стать как они — Моисей, апостолы-евангелисты, например, — то надо было заниматься чем-то другим в жизни, а если высокие сравнения все-таки не будем использовать — то забытой Ахматова как раз быть не хотела. Вся долгота ее дней была воспринята ею как шанс рукотворно — обманом, настойчивостью, манипулированием — создать себе памятник.
СОЛЖЕНИЦЫН
Прощенья и любви…
Премудрости этих добродетелей якобы научила Ахматова Иосифа Бродского. Сама же Ахматова не простила в жизни никого. Да и как простить Солженицыну — славу, Пастернаку — Нобелевскую премию и Марине Цветаевой — то, что она из «demode», плохо одетой, без такта и обращения, судомойки — когда Ахматова и головы-то сама не чесала — становилась несанкционированно МАРИНОЙ ЦВЕТАЕВОЙ.
Познакомилась с Солженицыным.
Я ему сказала: «Знаете ли вы, что через месяц вы будете самым знаменитым человеком на земном шаре?» — «Знаю. Но это будет недолго». — «Выдержите ли вы славу?» — «У меня очень здоровые нервы. Я выдержал сталинские лагеря». — «Пастернак не выдержал славы. Выдержать славу очень трудно, особенно позднюю».
Здесь все. Сначала — конечно, о славе. Она — эксперт по славе. Знаток и подруга Пастернака. Лягнуть Пастернака. А почему это он не выдержал славы? Какой славы он не выдержал? Разве у него была поздняя слава?
Заговорили о Солженицыне. «Можете представить, что с ним сейчас делается? Мгновенная мировая слава. Он дает урок, подходит к доске, пишет мелом, а все ученики уже читали газеты, полные его именем… Трудно себе это вообразить». — «Ну, вам не так уж трудно» — «Я тогда не стояла у доски».
Разница не только в том, что она не стояла у доски. Просто все газеты — не были полны ее именем. Мгновенной мировой славы у нее не было. В десятые годы у нее была эстрадная слава. Не мировая, конечно, местная, попсовая, как сейчас говорят. Если Ахматовой есть чем гордиться в «Вечере», то на каких языках они говорят с Солженицыным?
Анна Андреевна снова и снова о Солженицыне (то есть снова и снова об одном и том же — о славе): «Огромный человек. Надеюсь, он понимает, что его ждет. Было время, я спрашивала, выдержит ли он славу? Помните, накануне «Ивана Денисовича»? Он ответил: «Я выдержал сталинские лагеря». Теперь я спросила: «Вы понимаете, что скоро вас начнут ругать?» — «Конечно!» — «Выдержите?» — «Я выдержал прокурора. Уж сильнее не обругают». — «Вы ошибаетесь. Это другое, совсем другое. Если выдержали прокурора, нельзя быть уверенным, что выдержите ЭТО».
Она сама НИКОГДА не видела вблизи прокурора и никогда не испытала такой славы, какая была у Солженицына.
«Прочитала «сиделок тридцать седьмого». Он сказал: «Это не вы говорите, это Россия говорит». Я ответила: «В ваших словах соблазн». Он возразил: «Ну что вы! В вашем возрасте…» Он не знает христианского понятия».
Ну ладно Ахматова-то — она уверена, что, кроме нее, никто не знает христианского значения слов «соблазн», «мирская прелесть» и пр. А Найман? Он что, на самом деле думал, как Анна Андреевна, что Солженицын намеревался склонить ее льстивыми речами — к половому акту? И грубо так, мужик-с, говорит ей, что дамочки ее возраста его не интересуют?
«Ему 44 года, шрам через лоб у переносицы. Выглядит на 35. Лицо чистое, ясное».
Понравился, одним словом. Но нет — Солженицын имел в виду, что не хочет обижать ее предположениями, что в ее возрасте — и в его, и в моем, и в вашем — можно думать о жалкой погремушке соблазна славы.
Напрасно он так думал. Ее волнует только слава.
«Я ему сказала: 'Вы через некоторое время станете всемирно известным. Это тяжело. Я не один раз просыпалась утром знаменитой и знаю это'».
И Солженицын нашел себе других собеседников…
Часть III
ГРАЖДАНСКОЕ МУЖЕСТВО
КОМИССАРЫ
Понятия моральной чистоплотности, политической брезгливости и пр. были совершенно неведомы Анне Андреевне Ахматовой. Вернее, как всё или почти всё на этом свете, ей это было ведомо — как феномен, — но казалось несущественным, ненужным для жизни: для продвижения, для преуспевания, для славы, и, как всегда, в этом она была права. И сейчас никто не назовет это в числе реальных добродетелей — так, антураж эпохи романтизма. Другое дело, что и эпоха была другая — просто на каждом шагу реально убивали, мучили, расстреливали, пытали — можно было видеть этих мученных людей, потрогать их, поговорить. Конечно, говорить с ними избегали — кому же приятно, в лучшем случае общались, не прекращали знакомства, но тема пыток и расстреливания несчастных по темницам — это было табу. Табу и для Ахматовой. Ее родного сына пытали, но эта тема не стала для нее даже впоследствии чем-то большим, чем конъюнктурной фишкой, а муж, Пунин, предавший ее сына, комиссар, — не потерял ничего в ее глазах.
Она тяжело переживала арест Пунина, жалела его. Скоро арестуют и ее сына, в третий раз, — по показаниям Пунина. <…> Дополнительную тяжесть приносила ей явная напряженность в отношениях
