Однако не каждый, кто понимал или не понимал, писал тем не менее стихи Сталину.
Ахматова знала, для чего нужны поэты и писатели в советской стране, за что им платят деньги, для чего ей надо писать хвалебные стихи Сталину. Лев Николаевич Гумилев, вернувшись из лагеря, передает тюремный фольклор:
Строки эти я запомнил с его голоса, сразу и на всю оставшуюся жизнь:
Она горда тем, что к концу войны подходит матерью не безвестного зэка, а солдата, бравшего Берлин.
Она считает, что у нее больше оснований гордиться своим сыном, чем у матери зэка Освенского? Гордиться тем, что в стране невинно мучимых один из мучеников по причине большей молодости и состояния здоровья попал под более выгодный параграф: солдат, пайки, пенсия для матери в случае чего. Наверное, про пенсию я сказала лишнее, но я не хочу, чтобы она своим гордым взглядом гусыни смотрела бы на мать убитого зэка, брата Анны Абрамовны, если б им пришлось встретиться. Здесь нечем гордиться.
Заговорили о «Реквиеме». Я рассказала о бесконечных хвалах, которые слышу отовсюду. «Да, я и не ожидала такого успеха. Плачут бесперебойно», — подтвердила Анна Андреевна.
К которой из ее добродетелей отнести такой цинизм?
Называл ли Солженицын то, что ему удалось донести до людей свой труд, — что он поимел успех?
Судит Твардовского, к чужим политическим взглядам и гражданской смелости она очень требовательна.
«Прогресс, Лидия Корнеевна, явный прогресс, — повторяла Анна Андреевна. — Товарищ растет».
Европейское сообщество писателей является единственной общеевропейской организацией, в которую входят писатели как социалистических, так и капиталистических стран. Входящие в него писатели обязаны «всемерно содействовать развитию духа дружбы и сотрудничества между народами».
Нам этот слог разъяснять не надо — помним, что это значит. Ахматова, будучи приглашенной этим почтенным обществом для вручения премии, считала и заставляла всех считать это всемирной славой. Бродского и ленинградских мальчиков, ее окружение, «волшебный хор» — удалось. Тогда не хотели верить пропаганде, что существует коммунистическая заграница. Все, что на Западе — было западным, и вот — живая Ахматова дотянулась, она, собственно, там была и раньше, она как бы оттуда не уезжала — и она рядом с ними. Как все близко. Они не могли не верить. Они не заметили даже, что «заграницу» ей бросили как кость — чтобы не рассчитала, что ей выгоднее заступиться за судимого Бродского. Не заступилась.
1 июня 1956 года.
На столике и на постели разбросаны тетради, блокноты, листки. Чемоданчик открыт. К празднику сорокалетия Советской власти Слуцкий и Винокуров берут у Ахматовой стихи для какой-то антологии: 400 строк. Чемоданчик в действии — Анна Андреевна перебирает, обдумывает, выбирает, возбужденная и веселая.
А 15 мая (того же года, две недели назад) вернулся из лагерей сын Лева, а 4 марта был разговор о подонках, которые притворялись, потому что им выгодно было. И вот сейчас Ахматова празднует свой большой праздник — сорокалетие Советской власти. Вот она выбирает стихи, почитайте их.
Какой-то наивный провинциальный обком в 38-м, кажется, году, запросил Сталина, допустимо ли в советских следственных органах «применение физических методов воздействия». Сталин ответил, что да, допустимо, безусловно, и мы были бы плохие марксисты, если бы избегали их. «Для вас это ново? Что он был прям? Для меня нисколько! — сказала Анна Андреевна. — Мне даже кажется, что я эту телеграмму собственными глазами читала. Быть может, читала во сне. Жаль, в те годы мы не записывали своих снов. Это был бы богатейший материал для истории».
Полновесные ахматовские бредни.
Я подумала, что мы и явь-то описали едва-едва, одну миллионную.
Сурков просил вставить в новую книгу непременно что-нибудь из цикла «Слава миру». «Не о Сталине, конечно, Анна Андреевна, но чтобы не было с вашей стороны демонстративного отказа от этого цикла». Теперь она просит выбрать из этой стряпни «стихи поприличней».
Это происходит 1964 году. За два года до смерти. Бесстрашие и героизм Ахматовой.
Ей тактично подсказывают: «Анна Андреевна, это будет похоже на демонстративный отказ» — и она в 1964 году, перед смертью, не смеет сказать: «Да, пусть будет демонстративный отказ».
Разве можно представить себе Пастернака, подбирающего что-то «поприличнее» из стихов, которые он считал бы позорящими его? Начиная с того, что он таких не писал. Писал о Сталине — но искренне любя или желая его полюбить. Она циничная, расчетливая, а вот ответ Пастернака.
История о скандале Пастернака и Вишневского на новоселье у Федина в начале 50-х годов: «Пью за
