Зной

избранные сцены из пьесы Оскара Уайльда «Как важно быть серьезным».

Все вытянулись на своих стульях в струнку — хаос начинался.

Пьеса была длинная, а времени на ее представление отвели немного, поэтому мисс Харкорт ввела в нее рассказчика, который описывал опущенное, — дело не из легких, если учесть, что действие пьесы урезали до восьми минут. Год за годом это ограничение обращало любой спектакль в совершенный абсурд. Когда на сцену вынесли столик и пару потертых стульев, а один из выпускников, подойдя к ее краю, сообщил: «Действие пьесы начинается в роскошной гостиной Алджернона Монкрифа», зал уже разгулялся вовсю. Кто-то пустил над ним бумажный самолетик, совершивший вынужденную посадку в третьем ряду У задней стенки какой-то малый затявкал, перемежая это занятие непристойными звуками, и его вывели из зала под вялые аплодисменты.

— Зачем они это делают? — сердито прошептала Мама.

Глория сжала ладонями голову. Думать она могла только о том, какой чудовищный скандал устроит этим вечером дома ее брат.

Первая реплика Хезуса Хулио была такой: «Я люблю Гвендолен и приехал, чтобы сделать ей предложение». Он расхаживал по сцене, то и дело налетая на мебель. Зрители глумливо хохотали, улюлюкали и выкрикивали язвительные замечания. Мама отчаянно дергала пуговицы блузки.

— Что он делает?

Спустя несколько мучительных мгновений — на протяжении коих Мама повторяла «что он делает что что что» — Глория сообразила: Хезус Хулио выступает гоголем и идиотически пыжится намеренно. Залу потребовалось несколько больше времени, чтобы уяснить это; публика была настолько уверена в провале постановки, что его многогранная бестолковость казалась ей неподдельной. И только когда Хезус Хулио устроил целое представление, роняя чайную чашку и ловя ее, — затем роняя снова и ловя коленями, — затем роняя в третий раз, приседая и ловя у себя за спиной, — до зала дошло, что перед зрителями не жалкая посредственность из восьмого класса, но своего рода комический гений.

Триста девяносто секунд спустя он отвесил залу поклон, и впервые в истории Холленбекской неполной средней школы показанный на выпускном вечере спектаклик завершился искреннейшей овацией. Тяжело дышавший Хезус Хулио смотрел в зал и улыбался — всем сразу и никому в частности.

— Мы здесь! — кричала, маша руками, Мама.

— Здесь! — кричала вскочившая на свой стул Глория.

Хезус Хулио не заметил их или притворился, что не заметил. Домой он в тот вечер вернулся счастливым, с исписанным поздравлениями школьным ежегодником («Вот уж не думал, что ты способен на такое», — написал его учитель математики). Мама испекла торт с надписью PARA EL MEJOR ACTOR[73].

Есть он не стал. И сразу лег спать, оставив мать и Глорию управляться с тортом, — они съели десятую его часть, а остальное выбросили. Мама обиделась, но все же считала, как и Глория, что ей повезло: ночь получилась пусть и не радостной, но хотя бы спокойной — и на том спасибо.

В следующие несколько лет Хезус Хулио продолжал скатываться по наклонной плоскости, понемногу убивая надежды сестры и матери на его новообретенную взрослость. Отношения с руководством школы, с ее секретаршами, тренером, медицинской сестрой у него складывались плохие, если складывались вообще. Всем хотелось выставить его на улицу — всем, кроме мистера Фабиана, преподавателя театрального дела, который на первом году учебы Хезуса Хулио в полной средней школе — под конец осеннего семестра — натравил его, можно сказать, в роли Шейлока на ничего подобного не ожидавшую школьную публику.

Вы нас учите гнусности; я ее исполню.

Уж поверьте, что я превзойду своих учителей![74]

Когда он стоял перед судом Венеции, уже попав в юридическую западню, которую сам же и расставил, то не плакал, не унижался. Он сохранял совершенное по тону негодование первых трех актов, почти не скрываемую жажду крови, начавшую к этому времени пробуждать в зрителе странное сострадание. Он говорил: «Вы можете ненавидеть меня, но посмотрите, во что обращает вас ненависть». Наблюдая за братом, Глория стыдилась себя и знала, что и все остальные зрители испытывают точь-в-точь такое же чувство.

Игра Хезуса Хулио была достаточно хороша для того, чтобы его не выгнали из школы за неуспеваемость. Требование посещать летние занятия он проигнорировал, и мистеру Фабиану пришлось умолять начальство, чтобы оно перевело Хезуса Хулио в следующий класс.

На втором году учебы он сыграл в «Ромео и Джульетте», значительно упрочив свою репутацию, а поставленная в следующей четверти «Антигона» сделала ее железобетонной. Этот спектакль стал причиной встречи заместителя директора школы с матерью Глории, — тот предложил перевести ее сына из обычного класса в актерский.

На что Мама ответила: «Вы с ума сошли».

После смерти Хезуса Хулио она винила себя за то, что не согласилась на это предложение. Однако Глория понимала: Мама просто-напросто отыскала еще один повод для ненависти к себе. Ее брату был предначертан именно такой безобразный конец. И актерский класс его не предотвратил бы — возможно, даже не смог бы отсрочить.

Тем не менее для Глории осталось загадкой и другое: почему брат, если он был обречен пустить свой талант псу под хвост, отдавал ему столько сил и времени?

И почему ей не достались хотя бы крохи этого таланта? Вруньей она была никудышной, всегда. Однако до настоящего времени это никаких затруднений для нее не создавало.

А теперь она пыталась разыгрывать спокойствие, но безуспешно.

— С кем ты разговаривал в уборной? — спросила она у Карлоса.

— Что?

— На заправке, — пояснила она. — Я слышала сквозь стену твой голос.

Карлос покривился — совсем как утром, когда она его сфотографировала.

— Слышала, — повторил он.

Глория торопливо прибавила:

— Я не разобрала, что ты говорил, — только голос расслышала.

— Я разговаривал с моим боссом.

Машина снова шла по дороге, ведущей с севера на юг, к Агуас-Вивас, и уже миновала поворот к кладбищу и миражам.

«Он выглядел совсем как мужчина в вашей машине».

Это вовсе не означало, что Карлос и был тем, вторым. Мало ли существует похожих один на другого людей. Тот же мальчик с заправки — почти точная копия его брата. Вторым мог быть любой мексиканец средних лет. Для семилетнего мальчишки они, вероятно, все на одно лицо.

«Теперь спросите вы».

Только не для этого. У этого мальчика память — что тюрьма особого режима.

И если он прав, — а Глория не могла отделаться от мысли, что он прав, — значит, Карлос встречался с отцом. А в сложившуюся у нее картину это никак не укладывалось.

«Надеюсь, он умер. Меня его смерть нисколько не огорчила бы. Я ее даже отпраздновал бы».

Ей требовалось время, чтобы все обдумать. И она предложила вернуться в мотель, провести там еще одну ночь.

— Сейчас? — сказал Карлос. — Это как-то…

Ладонь Глории соскользнула к его ширинке:

— Мне правда очень хочется.

НА СЕЙ РАЗ ТЕЛО ЕГО было не таким услужливым, а на лице Карлоса застыло отсутствующее