продемонстрировала большой, герметично закрытый прозрачный пакет, в котором лежал, неловко выгнув шею, небольшой белый гусь. Он был завёрнут в обычный женский чулок, но Ольга умудрилась разглядеть вату в оранжевом клюве, и ей стало немного дурно.
– Ты его сама… того… застрелила?
– Да ты что, купила, он же домашний. Сезон зимой начинается, это я так, практикуюсь.
– Кстати, давно хотела узнать, ты о чём пишешь, Алл? Мне твои книжки не попадались…
– О животных, я в них разбираюсь. Очень я животных люблю.
«Хорошо, что не людей… хотя по людям у них Марго специализируется», – подумала Ольга, но промолчала, и Алла мечтательно продолжила:
– Вот лисы, лисы, они, знаешь, вот тут, – протянула руку к чучелу огнёвки, которая смирно, лапка к лапке, сидела на полке, – пахнут фиалками. Здесь, над хвостом. Тооооненько так. И поверить невозможно, пока сама свежую тушку в руки не возьмёшь. Красавицы они, девочки… И повадки такие, уж сколько лет смотрю, а всё не пойму, какая сила приводит их под выстрел. Только недавно была за несколько километров отсюда, а поди ж ты, возникла шагах в сорока и будто ждёт, покорная.
У Аллы была тяжелая нижняя челюсть, казалось, будто она постоянно борется с раздражением, сжимая зубы и презрительно кривя рот. Но сейчас она расслабилась, жесткое широкое лицо сделалось мягче, и на нём промелькнуло выражение такой нежности, словно речь шла о любви, а не о смерти.
– Ага… – Ольга с трудом отвела взгляд от её лица, растерянно взглянула на банки, которые до сих пор прижимала к груди, и нашлась: – Ну, пойду я, добычу отнесу. Спасибо, что показала, красиво у тебя.
Алла кивнула и проводила её в кухню, по дороге тщательно запирая все двери. Напоследок, порывшись в столе, протянула консервный ключ:
– Верни потом, не забудь.
Сентябрь проходил незаметно, Ольга погрузилась в занятия и книги и совсем не чувствовала Крыма; солнце и морской ветер не добирались до неё, иногда казалось, что она проводит дни в подземельях, хотя на самом деле классные комнаты располагались примерно на втором этаже – если, конечно, странная планировка не обманывала.
Лишь по вечерам, впадая в естественную после ужина задумчивость, Ольга выходила во двор, смотрела, как солнце стремительно уползает за гору и уже в восемь становится темно. Она каждый раз надеялась дождаться низких крупных звёзд, но прохлада всегда загоняла её в дом до срока.
– Оля?
Это была Рудина. Кто-то помог ей вытащить на улицу большое плетёное кресло, и теперь она бесформенной кучей покоилась под деревом, наслаждаясь безветрием и тишиной.
– Добрый вечер, Елизавета Петровна.
– Добрый, добрый. Посидите со мной, деточка, у вас есть на чём?
– Я обычно куртку подстилаю.
– Ах, как чудесно быть такой молодой и неприхотливой, неприхотливой и молодой.
Ольга с тоской представила, что следующие полчаса ей предстоит выслушивать это полубезумное воркование.
– Как вам у нас, Оля?
– Замечательно. – Она не надеялась на нормальный диалог и решила отделаться немногословными ответами.
Но Рудина продолжила расспросы:
– Узнали что-нибудь полезное, новое?
– О да, много всего.
– Нам удалось вас чем-нибудь порадовать и удивить, удивить и порадовать?
– Честно говоря, я не перестаю удивляться с тех пор, как переступила порог школы.
– Да что вы говорите, как интересно! А ведь у нас всё так просто и понятно.
Ольга начала раздражаться:
– Не говоря даже об Ордене, вот этот самый дом – как он устроен? Не всегда понимаю, на каком я этаже. А иногда, – Ольга помолчала, – на каком я вообще свете.– Ну-ну, не преувеличиваете ли вы?
– Недавно, например, мы с Агафьей попали в зеркальный лабиринт.
– Ах, это… Зеркальные комнаты, Оля, не такая уж редкость. Можно вспомнить ряд легенд, связанных с ними.
– Вот именно что легенд, – пробормотала Ольга, но Рудина её не услышала.
– Их использовали для испытаний, наказаний, да мало ли. Например, для обмена сущностями.
– Как же это?
– Говорят, в лабиринте зеркал можно потерять душу, а можно заполучить другую, одну из тех, что заплутали там раньше. Много лет назад одна печальная и очень одинокая женщина, немного похожая на вас, Оля, но не такая хорошенькая, придумала старого мудрого китайца Ли Сян Цзы, чья жизнь тоже была полна одиночеством и печалью. Но в отличие от женщины это его не убивало, а превращало в поэта. И поэт, в свою очередь, придумал «древнюю» китайскую сказку о лисице, чья душа заблудилась в зеркальной комнате и томилась в ней тысячу лет. А потом туда заглянула девушка, и с тех пор у неё повадки лисы, и смерть её тоже будет лисья.
– Надеюсь, мы с Агафьей ничего такого не подцепили. Но вы не ответили, Ордену-то зачем этот артефакт понадобился?
– Вы не думаете, что он мог достаться нам по наследству, вместе с базой?
– А прежде КГБ проводил там бесчеловечные опыты по переселению душ? Нет, не думаю.
– Тогда остаётся предположить, – Рудина склонила голову к плечу и стала похожа на кокетливую хохлатую птицу со своими красными волосами, круглыми очками и крючковатым носом, – что нам это зачем-то нужно. Выбирайте любой вариант: например, из эстетических соображений или с целью обретения некоего психоделического опыта. Для создания фамильяра, знаете ли, иногда полезно. Для инициации новых членов Ордена, которые для начала должны отрешиться от части своей личности и принять некую…Но тут они услышали торопливые шаги – к ним спешила раскрасневшаяся Панаева, которая несла огромный пушистый плед и причитала:
– Да что же это вы, Лизавета Петровна, не бережёте себя совсем! А прохватит? Сыро сейчас вечерами, лечи вас потом!
– Машенька, – расцвела Рудина и немедленно вернулась к своей полоумной манере, – вы всё хлопочете и беспокоитесь, беспокоитесь и хлопочете. Спасибо, спасибо, уважили старуху.
– Да какая вы старуха, бога побойтесь, такая прекрасная дама, только ветреная очень…
Они щебетали, несколько переигрывая, при этом Панаева настойчиво вытаскивала Рудину из кресла, кутала в плед и деликатно подталкивала к дому.
– Кресло забери, – бросила она Ольге совершенно другим голосом, и снова запела: – Ай, не пора ли нам в постельку, сейчас травок заварю и портвейну капельку для согрева, хорошо?
– Да, да, портвейну, это замечательно.
Ольга, несколько ошалев от всего услышанного, подхватила кресло и поплелась к крыльцу. На пороге её встретила Елена.
– Спасибо огромное, давайте его сюда. Ох уж эти, – она запнулась, подыскивая слово, – старушки. Такие милые и рассеянные.
– Рассеянные и милые, ага, – съехидничала Ольга, и они рассмеялись.А вот Катя пришлась ей по мерке – достаточно мягкая, но при том неглупая, с множеством тонких настроек, в которых с первого раза не разобраться. Пользуясь своим положением «самой старенькой из новеньких», Катя иногда выпрашивала у Аллы, заведующей не только кухней, но и баром, бутылочку домашней ежевичной настойки, которую они с Ольгой приканчивали к полуночи за разговорами. Болтали обо всём на свете – о книжках, моде, учёбе и политике, – но никогда не говорили о мужчинах. Ольгино сердце сейчас пустовало, отдыхало под паром после неудачи с Алёшей. Она иногда думала о нём – не возобновить ли встречи по возвращении? Но Москва ощущалась далёкой и ненастоящей в отличие от нынешней пульсирующей жизни. Даже магия виделась реальней, чем нервный любовник, засыпающий поперёк её кровати под бесконечный тоскливый саунд-трек.
Катя тоже не желала думать о любви.
– Чувства – материал для нас. Через текст мы работаем с чужими эмоциями, и чем холодней нос, тем точней попадание. Упиваясь собственными переживаниями, напишешь разве что истеричный монолог, полный банальностей и многоточий.
– Какая ты суровая. Но предмет знать нужно…
– Тебе что, к четвёртому десятку опыта не хватило? Ведь это унизительно, послушай, унизительно, если взрослые состоявшиеся тётки думают только о любви, не выпускают из потных лапок телефон, ожидая эсэмэсок, и планируют вечера в зависимости от настроений мужика.
– Эка тебя разобрало!
– Знаешь, когда на твоих глазах женщины теряют головы и превращаются в тряпки – в платья с разрезами, в кружевные чулки и белые носочки, когда мозги хранят в сумочке, а сердце – в мобильнике, – да, разберёт тут!
Смотреть противно.
– Но именно это обычно и называется «жить» – чувствовать, выглядеть глупо, зависеть от одного слова.
– Это было прекрасно в шестнадцать, но сейчас?!
– Хорошо-хорошо, не кипятись, никто не заставляет.
Катя полагала, что есть эмоции, которые не только стыдно демонстрировать, но и стыдно испытывать. Например, гнев. Разозливший её человек был виноват не столько в дурном поступке, вызывающем раздражение, – нет, его главным преступлением считалось выведение Кати из равновесия, пробуждение этого раздражения, которое она считала недостойным переживанием. Чужую выходку забывала легко, а вот свою ярость, утрату самоконтроля – никогда. Её так оскорбляла собственная уязвимость, что иногда хотелось просто умереть. Усталая тётка, толкнувшая Катю в метро, даже не подозревала, какую бурю порождало её безличное хамство: какое унижение испытывала тощая незаметная девчонка, когда гнев накатывал удушающей волной; какую стрелу ненависти она посылала в уходящую спину; и как потом корила себя за то, что её – сильную, умную, тонкую – одним движением лишило самообладания незнакомое тупое животное. Выходит, любая корова способна сломать
