орехов и поломанную шоколадку.
— Маловато… и консервов нет, — он с грустью развел руками.
— Не умрем. — Турусов огляделся, остановил взгляд на вещмешке: — А вот в историю, должно быть, не попадем… как ни крути…
— Неправильное в тебе честолюбие. Не проболтался б я — так бы и ехал ради одной дороги. Тебе что, ты уже в том, что имел, разуверился, теперь ищешь то, в чем разуверишься позже! А у меня этих проблем нет. Я очки не ношу и поэтому все в нормальном цвете вижу. Я и в историю хочу попасть только потому, что люблю ее.
— Нет истории, — упрямо и тихо проговорил Турусов.
— Для тебя нет, да и тебя для нее тоже нет. А Герострат был? Думаешь, он не любил историю?! Еще как любил, если смог для нее всем пожертвовать… Погоди, ты еще сам Геростратом станешь. И не заметишь, как это произойдет! Как мой предок говорил: “Самое неожиданное для свидетеля — это когда за три минуты он превращается в обвиняемого!” Знаю, что тебе все это небезразлично. Ты просто позер, но, наверное, не понимаешь этого. Неужели ты хочешь стать Ивановым, чтобы потом где-то прогремело: “Один из Ивановых открыл потрясающую тайну!” А? Что, мало Ивановых прославлялось? А хоть один Турусов вошел в историю? То-то. А ведь есть в ней место и для тебя! Понимаешь, что есть?
— Я не все понимаю из того, что ты говоришь, — спокойно и четко сказал Турусов, поправляя очки.
— А-а, да, конечно. Профессор неосведомлен. Он случайно купился на тыщерублевую зарплату, а к ящикам у него просто половое влечение, новая форма патологии, особенно к четырехзначным цифрам… Не придуривайся, Турусов!
— О чем ты? — Турусов приподнялся.
— Я о том, что мы никогда не вернемся назад, и все лишь ради того, чтобы увезти подальше эти ящики, которые через много лет прославят нас. Я так и не знаю до сих пор: ты придуриваешься, будто тебе ничего не известно, или это действительно так…
— Я ничего не понимаю, не знаю…
— Спроси у вора: вор ли он… Ладно, у нас еще масса времени на разговоры, до самого замерзания.
Откуда-то издалека раздался паровозный гудок, и сразу стало теплее. Радецкий радостно задергал руками, стянул с головы ушанку, помял ее и снова нахлобучил.
Состав не спеша выкатился из-за поворота. Одинаковые вагоны, выкрашенные школьной коричневой краской. Некоторые с открытыми дверями. Зашипел, остановившись.
— В этот давай! — Радецкий ткнул рукой на ближайшую теплушку.
Через пару минут они сидели в совершенно пустом вагоне. Правда, вагон уже нельзя было назвать пустым: в нем находился ящик, вещмешок и сопровождающие. Если бы у них и не было этого груза — они все равно остались бы сопровождающими. Эта профессия — просто образ жизни. Они сопровождали бы друг друга, воспринимая один другого как груз, который необходимо доставить получателю.
— Все равно околеем! Эта теплушка вполне может заменить холодильный вагон! — Радецкий недовольно рассматривал щели в деревянных стенах.
— Надо развести огонь, спички есть. — Турусов подошел к стене и отломал поперечные доски, явной пользы от которых в принципе не было. Накрошив их перочинным ножом, чиркнул спичкой, присел в середине вагона, протянув руки к крошечному шепотливому язычку пламени.
— Профессор, не узнаю я тебя! Повзрослел, что ли? Или притворяться перестал? Другой ты какой- то…
— Нет. — Отогреваясь, Турусов потирал руки. — Это у меня приступ мужественности, точнее мужицкости. Скоро пройдет. Такое уже было раз, когда я в селе впервые дрова топором колол.
— Ты меня успокоил! — Радецкий ухмыльнулся. — Очень уж тебе не пляшет такая грубая роль, тем более что ее уже играю я. Умный должен быть слабым. Запомни: умный должен быть слабым! И молчаливым! Ты никогда не сможешь испугать человека, зато сможешь убить его. Мне вот напугать кого-то ничего не стоит, а убивать, чувствую, будет тяжелее. Извини, что я тебя слегка препарировал: так мне легче будет с тобой дальше ехать, а то слишком уж ты непредсказуемым стал. Плохо это.
— Жалко, здесь ни купе, ни окошка. Не теплушка это! Большой ящик для перевозки крупного песка… — Слова Турусова звучали неуверенно, словно боялись, что в последний момент он решит не произносить их.
— Да, — согласился Радецкий, покосившись на маленький костер. — Надо согреться.
Он тоже присел у огня, и они молча стали греть руки, колени, носы, словно им захотелось пропитаться этим огнем насквозь. Поезда слышно не было. Только попискивали, загораясь, тоненькие щепки.
Утром они проснулись в своем вагоне. Туда же перекочевал за ночь ящик и вещмешок. Поезд полз, как улитка, изредка и безуспешно пытаясь разогнаться.
Проснулись Радецкий и Турусов одновременно и сразу, без единого слова взялись за приготовление завтрака. В обязанности Турусова входило заваривание чая, все остальное (обычно под “всем остальным” подразумевалось открытие консервной банки) висело на Радецком.
— У нас никакой крупы не завалялось?! — пробормотал Радецкий, копаясь в мешке с продзапасом. — Ничего нет… Все Клавдия Николаевна сготовила… жалко.
— А ты что, кашу бы сварил? — удивился Турусов.
— Почему нет?!
Турусов пожал плечами.
— Слушай, профессор. Хотел я тебе одну вещь сказать… в том смысле, если ты действительно ничего не знаешь. Так вот, помнишь, говорил я, что двенадцать лет сопровождающим езжу?
— Ну?
— Все эти двенадцать лет я в этом вагоне ездил с еще одним… Его забрали: тронулся на почве ящичков. Решил как-то ночью, когда я спал, вскрыть их. Видно, часа два мучался, но не вышло ничего. А под утро его забрали. Прямо на ходу. Я только глаза протер — вижу, как его двое под руки в проем тащут. Зима была, утро темное. А те три фигуры как сейчас помню. Хотя, может даже меньше секунды видел их.
— Зачем ты мне это говоришь?
— Хочу, чтобы у тебя все в порядке было. Очень ты мне моего бывшего напарника напоминаешь. Это ведь только наивные думают, что человек рождается, а потом умирает. Ты-то уже знаешь, что можно не умереть, а к примеру, пропасть, исчезнуть, уйти. Еще неизвестно, что лучше. Притом вряд ли кого-то удивит, что ты пропал: сотни и тысячи пропадают, по-разному пропадают. И по своей воле, и по чужой. Видел же в городах объявления “Найти человека”?! Вот и этот, хозяин вещмешка, тоже ушел и не вернулся. Официальный день его смерти совпадает с днем его исчезновения. А ведь он еще лет сорок, а то и больше может где-нибудь жить. Просто захотел умереть не умирая. Что-то вроде социальной смерти. Липовый труп.
Радецкий нагнулся, подтащил к себе вещмешок и высыпал все, что в нем было, на пол. Тетради, кулек с мылом, что-то хорошо запакованное размером с том Большой Советской Энциклопедии, толстый бумажник. Именно к нему, к бумажнику, первым делом потянулась крепкая рука Радецкого. Деньги, мелкие бумажки, квитанции посыпались на откидной столик. Громко шлепнулась синяя книжица- удостоверение.
— Познакомимся… — Радецкий бросил хитрый взгляд на напарника. — Симпатичный парень… физическая лаборатория ПГП № 0007, инженер-конструктор Смуров Александр Петрович 1942 года рождения. Вот так! Постоялец “Факела”, владелец люкса с ванной и цветным телевизором. Кстати, денег маловато для деньгодобытчика: двадцать шесть рублей и все в мелких купюрах. Странно. Там такие не добывают.
— Дай-ка мне ту книгу! — Турусов указал на упаковку.
Радецкий живо нагнулся и подал ее напарнику, а сам принялся изучать бумажки и квитанции из бумажника Смурова Александра Петровича.
— Ну и что там у тебя? Что за книга? — поинтересовался Радецкий через минуту.
