разгар предвыборной борьбы предприняли турне по маленьким городкам, расположенным в Люнебургской пустоши. Мой друг Чарли Белов (сейчас он солидный человек, редактор на телевидении) держал штурвал нашего
линкора. Жилетка с блестками, надетая поверх безупречно белой рубашки, на голове – черный котелок – вылитый камердинер. Роль далась ему без особого труда, поскольку он интенсивно репетировал ее несколько недель. Молодой сотрудник газеты, уволенный из нее, он прибился к нашей семье и какое-то время жил у нас на кухне. Когда у нашей обшарпанной двери раздавался звонок, он никогда не отказывал себе в удовольствии пойти и открыть ее. Облачен он был при этом в описанное выше одеяние. Чарли протягивал ошарашенному гостю серебряный поднос и рявкал: «Попрошу вашу визитную карточку!» Некоторые воспринимали это всерьез, и скоро в определенных ганноверских кругах пошли разговоры: «Этот Киттнер совсем свихнулся: завел себе камердинера».
Теперь же, за рулем открытого «мерседеса», Чарли в своем котелке окончательно вошел в роль: он восседал, неприступный и прямой, будто аршин проглотил. Я же развалился на кожаном сиденье, олицетворял собой карикатуру на сельскую знать: блузон в зеленую полоску, круглые никелированные очки, немыслимая тирольская шляпа с красным шнуром, какие носят дети.
Когда мы солнечным воскресным днем проезжали в таком виде через заспанные деревушки, жители провожали нас удивленными взглядами. Открыв рот, они глазели на нашу машину, за которой с лаем бежали собаки. Мы решили привнести в это дело «политическую» струю.
В следующей деревне Чарли притормозил возле какой-то согбенной старушонки, быстренько обежал машину и открыл мне дверцу. На лице у старухи было написано тупое удивление. Сохраняя достоинство, я вышел из машины в своей дурацкой шляпе и никелированных очках, скроил на лице самую страшную гримасу, на какую только был способен, и, согнувшись, насколько это было возможно, судорожно протянул к старухе дрожащую руку: «Уважаемая, – начал я, заикаясь и пуская слюни, – уважаемая, я являюсь местным кандидатом ХДС на выборах. Отдадите ли вы мне свой голос? Мы выступаем за правопорядок и чистоту».
Старушка испуганно попятилась. Потом на подгибающихся ногах изо всех сил заковыляла прочь по деревенской улице, словно преследуемая фуриями. Ободренные успехом, мы стали повторять эту дурацкую школярскую выходку в каждой деревне, порой по два- три раза. А сколько деревень было на нашем пути!.. Можно спорить о художественных достоинствах этого розыгрыша, но мы были тогда такими молодыми и еще не обладали чувством меры.
Следующее представление было еще более грандиозным. В один из теплых летних вечеров, когда улицы полны фланирующей публикой, я подрулил на своей шикарной машине к тротуару возле одной из самых оживленных площадей Ганновера – Крёпке-плац, намереваясь припарковаться. На этот раз я был одет, как все нормальные люди. Своего коллегу Вилли Вайст-Боша я высадил чуть раньше.
Вилли – занятная личность. Тот, кто видел его впервые, тут же невольно вспоминал Чаплина, и не только из-за усиков и черного котелка. О его юморе, в частности о репертуаре еврейских анекдотов, ходили легенды. У нас были заранее отработаны приемы, с помощью которых мы при случае разыгрывали окружающих. В разгар веселой беседы мы могли вдруг начать яростно спорить о каких-нибудь пустяках. Чем глупее был повод, тем лучше. Интересовало не существо спора, а форма взаимных выпадов. Важны были нюансы.
Ссора должна была начинаться безобидно, затем постепенно нарастать, заканчиваясь совсем неизящной руганью. И только когда дело доходило до кульминации – казалось, еще одно слово, и дело дойдет до рукоприкладства, – когда зрители опасливо отступали в сторону, мы без всякого перехода начинали вдруг весело хлопать друг друга по спине и заказывали еще по пиву, бросая неодобрительные взгляды на сбитую с толку публику. Но горе было тому, кто осмеливался вмешаться и утихомирить спорящих. Мы дружно ополчались против попавшего впросак и ошеломленного миротворца и в один голос начинали ругать его: «Не лезьте, куда вас не просят!», «Не вмешивайтесь, вы, возмутитель спокойствия!», «Займитесь-ка лучше своим делом!», «Мы ссоримся друг с другом, а вам-то что до этого?», «У самого, видно, рыльце в пуху!». И это были порой еще не самые крепкие выражения.
До сих пор мы разыгрывали наши нехитрые сценки только в пивных. Но сегодня решили порадовать более широкую аудиторию.
Я припарковал машину у тротуара, за несколько метров от перекрестка. Пока я нарочито медленно закрывал дверцу автомобиля, ко мне подбежал возбужденный Вилли. «Вы не имеете права ставить здесь машину».
«Нет, имею. Не лезьте не в свои дела! Здесь нет знака, запрещающего парковку!» Мы оба кричали довольно громко. Несколько прохожих, заинтересовавшись происходящим, остановились возле нас. «Это вы себе только так вообразили, вы, водитель по большим праздникам, – поучал меня Вилли. – Вы имеете право ставить машину не менее чем за десять метров от перекрестка. Да у вас вообще-то есть водительские права?» «В отличие от вас имеются, – взволнованно парировал я. – Он (еще собирается меня учить! Разуйте получше глаза. Здесь минимум десять метров! И не приставайте, тоже мне нашелся полицейский на общественных началах!» – «Ой, умру от смеха! В лучшем случае здесь восемь метров! Где вас учили арифметике?» Тем временем наша перебранка привлекла внимание 70 или 80 прохожих. Мы спорили все яростней: восемь здесь метров или десять? Толпа росла. Зрители между тем начали тоже спорить друг с другом: восемь или десять? Имею ли я право здесь парковаться? И тут Вилли нанес удар: «Я вам сейчас докажу, вы, раб бензобака». И стал измерять большими шагами расстояние. «Восемь. Так что убирайтесь отсюда!»
Но я не захотел оставаться в долгу: «Если вы думаете, что нашли идиота, то заблуждаетесь. Здесь десять метров!» Я тоже измерил расстояние. И, разумеется, у меня вышло десять…
Вилли не отцеплялся: «Вы нарочно делали слишком маленькие шаги. Я это вам сейчас докажу». И все пошло по новой. «Восемь», – сказал он торжествующе. «Ну вы, со своими безразмерными тапочками, – взбесился я. – Вы, пешеход!!!» Я снова отбежал к перекрестку и, естественно, опять насчитал искомые десять метров. «Вот, полюбуйтесь. А теперь испаритесь отсюда, вы, остряк-самоучка!»
Некоторое время перебранка продолжалась. «Обоюдный гнев» разгорался. К тому времени вокруг толпились уже человек двести. Стоящие сзади не могли взять в толк, о чем шла речь. Застопорилось движение транспорта.
И вот тогда какой-то пожилой господин сделал решающую ошибку. «Да перестаньте вы горячиться из-за такой мелочи!» – попытался он урезонить нас. И начал – невероятно, но факт – сам измерять расстояние. Вышло десять метров.
«Теперь оставьте этого господина в покое, – обратился он к Вилли. – Он имеет право парковаться на этом месте». «Нет, прав другой: вечно эти водители…» – вмешался еще один зевака.
Мы с Вилли, как обычно, выступили единым фронтом против одураченных. «А вам-то что, если мы слегка повздорили? Делать вам, что ли, больше нечего? Шли бы лучше работать, чем торчать здесь!» Вмешались другие зрители. Идеологические разногласия между сторонниками автовождения и фракцией пешеходов заметно накалялись.
Толпа тем временем увеличилась вдвое, и дело могло дойти до массовой потасовки, если бы в тот момент вдали не послышался вой полицейских сирен. А мы, шельмецы, поспешили дружно сесть в нашу роскошную машину и дать ходу.
И тут произошло нечто для нас неожиданное: из толпы прозвучали аплодисменты! Кое-кто распознал, что перед ним разыгрывалось представление, и воспринял его как приятную разрядку в конце теплого летнего дня. Вилли и я вежливо махали шляпами, в то время как наша открытая машина медленно двигалась через шпалеры аплодирующих людей.
При этом замечу: мало кто из ганноверцев знал, что мы кабаретисты. Полиция, во всяком случае, понятия не имела.
Когда мы час спустя снова осторожно подъехали к площади, то увидели небольшие группы людей, продолжающих о чем-то спорить.
В другой раз, возвращаясь с гастролей, мы разыграли фарс перед входом в переполненное кафе-
