Но все-таки он нам не вполне доверял, и потому примерно метрах в 10 за ним дефилировали двое или трое подчеркнуто «незаметных» молодцов спортивного типа. Когда толстяк скрылся со мной за кулисами, свита расположилась у края сцены, внимательно поглядывая по сторонам. Да, хорошенькое представление у них было об искусстве и его носителях!
Честно говоря, я тоже решил проявить осторожность и попросил трех моих друзей быть «случайными» свидетелями.
Представитель власти из Темпельхофа вежливо представился. Внешне он был воплощенное дружелюбие. «Знаете, господин Киттнер, то, что я хочу сказать, идет с самого верха. Господин полицай- президент прямо-таки вне себя. Сегодня утром он читал газету и увидел там ваше фото – то самое, где на вас полицейская фуражка…» Все верно. Газета «Вархайт» опубликовала мое интервью и дала снимок одной из сцен. Небезынтересно отметить, что высший чин всей западноберлинской полиции читал за завтраком орган Социалистической единой партии Западного Берлина. Надеюсь, что за это ему не угрожал запрет на профессию.
«Скажите, пожалуйста, – продолжал несколько взволнованно мой собеседник, – фуражка настоящая? Выглядит она совершенно подлинной».
Мы, как говорится, лишились дара речи. На дворе стоял 1981 год – та самая осень, когда захваты пустующих домов достигли своего апогея. Сенат ХДС с провокационными целями посылал против «захватчиков» один полицейский отряд за другим, было много бессмысленных арестов, применялись «драконовские средства устрашения», имелось огромное число раненых и даже один погибший демонстрант. Город, казалось, вот-вот взорвется. Даже правые депутаты из числа умеренных призывали к перемирию и видели причину того, что на улицах города создалась обстановка на грани гражданской войны, в антисоциальной политике сената и в неслыханном разгуле полицейского террора. А полицай- президент в то же самое время считал своей главной задачей проверку качества театрального реквизита!
По воле своего начальника наш скромный районный представитель полиции выступал в роли шута. «Я должен по этому делу подать докладную, господин полицай-президент прямо-таки не в себе».
«По всему видно», – вырвалось у меня. Наш гость был смущен. Он, конечно, имел в виду другое. Чтобы его успокоить, я передал ему столь важную для него улику.
«Посмотрите сами, я штатский и могу ошибиться».
Он взял фуражку, повертел ее в руках, осмотрел внимательно подкладку и слегка побледнел. Судорожно вздохнув, он пробормотал: «Господин Киттнер, она действительно настоящая!»
Он смотрел на меня с таким подлинным отчаянием, как будто выяснилось, что его давний друг оказался главой гангстерской банды.
Я успокоил его: «Вы не правы. Фуражка, возможно, была настоящей до недавнего времени, но теперь же у нас новая зеленая форма».
«Вы правы». Он явно испытывал облегчение. «Ну, вот видите, – сказал я дружелюбно, – давайте ее сюда!»
Нехотя он протянул мне улику. Но не успел я уложить на полку свое сокровище, как увидел, что в глазах представителя закона вспыхнул огонек нового ужасного подозрения.
«А как давно у вас эта фуражка?»
«С 1968 года», – чистосердечно ответил я.
«Тогда выходит, что она много лет была настоящей!»
Было очевидно, что ему только сейчас стало совершенно ясно, с каким беспрецедентным, неслыханным нарушением закона он столкнулся.
Что ему оставалось делать? Конфисковать фуражку? Арестовать меня? Он был в нерешительности. Внезапно его осенило. Дружеским, хотя и несколько вымученным тоном он осведомился:
«А откуда она у вас?»
«Ах, это я могу вам сказать, дело было в западноберлинском Республиканском клубе», – начал я.
«На Виландштрассе, верно?» – Это прозвучало доверительно. Республиканский клуб был ему известен. Эксперимент оправдывал себя: подозреваемый был готов сотрудничать.
«Да, на Виландштрассе в 1968 году. Ну, тогда еще был этот страшный полицейский террор…»
Собеседник заметно вздрогнул.
«Да, этот полицейский террор, – повторил я невозмутимо. – Вам должно быть это известно».
Он смотрел в землю и переступал с ноги на ногу.
Но я был непреклонен: «Как, вы уже не помните, это же облетело весь мир!» И я, продолжая безжалостно бередить рану, повторил еще раз по слогам: «Этот полицейский террор!»
Господин решил сохранить хорошую мину при плохой игре. Он нехотя кивнул, не поднимая глаз. Ему еще многое нужно было выведать у меня. Источнику, который вдруг забил, нельзя было дать иссякнуть, настаивая на каких-то мелочах…
Я удовлетворенно продолжал: «Ну, вот в связи с этим террором я и хотел сделать программу. (Я еще раз насладился победой.) Да… и я поспрошал в клубе, не может ли мне кто-нибудь раздобыть такую фуражку, имитацию или достать у старьевщика… Ну что вам сказать… на следующий день мне ее принесли». У полицейского в этот момент в руке оказалась записная книжка, и он записал, повторяя вслух «1968-й, Республиканский клуб, Виландштрассе? Правильно?»
«Да», – коротко ответил я.
Простак посмотрел на меня. Он хотел, чтобы его следующий вопрос прозвучал совсем невинно, но от внутреннего напряжения голос его дрожал: «Ну и кто же ее принес, господин Киттнер?»
Я изобразил работу мысли, стремление припомнить. Я чесал в затылке, задумчиво подпирал подбородок кулаком. «Знаете, прошло столько лет…»
Эта полицейская ищейка, этот болван напряженно уставился на меня, он прямо-таки сделал стойку: момент был решающий.
Я долго «припоминал». «Погодите-ка… – И тут в моем взоре, как молния, промелькнуло воспоминание: – Его звали… Урбах. Петер Урбах».
В этом месте моего маленького «спектакля» всех моих западноберлинских друзей одновременно охватил «приступ вирусного насморка». Они кашляли, квохтали фыркали в свои носовые платки с такой силой, что следовало бы вызвать дежурного врача, но как иначе они могли бы подавить приступ смеха?
Петер Урбах. Так звали полицейского провокатора, который повсеместно приобрел печальную известность, когда в связи с одним процессом по делу террористов, проходившем в Западном Берлине, вскрылась его грязная деятельность. Годами по поручению сенатора по внутренним делам он вел слежку за левыми и симпатизирующими им лицами, провоцировал, расставлял ловушки. В Республиканский клуб он и в самом деле имел свободный вход и даже выдавал себя за рабочего. Всегда готовый к услугам, он время от времени чинил отопление у какого-нибудь профессора, известного своими либеральными взглядами, или оклеивал его квартиру обоями.
После своего разоблачения он исчез со сцены и, вероятно, где-нибудь в Швеции живет на заслуженную пенсию. Каждому, кто хоть сколько-нибудь интересуется политической жизнью Западного Берлина, имя Урбаха известно. Поэтому ребят и охватил «приступ насморка».
Но наш бравый околоточный ничего не заметил и не заподозрил. Он аккуратно записал в свою книжку, не преминув уточнить: «Итак, доктор Петер Урбах?»
«Нет, нет, – вмешалась моя жена, – Урбах посещал Республиканский клуб, но доктором не был».
От нового «приступа насморка» у моих друзей даже слезы выступили на глазах.
Глаза удачливого детектива блестели. Может быть, его похвалят или повысят в звании? Явно довольный достигнутым, он быстро распрощался: «До свидания, господин Киттнер, успеха вам сегодня. Я бы охотно остался – кабаре всегда должно быть забористым… но вы же знаете… служба, служба…» – И он поспешно скрылся. Вместе с ним исчезли и неприметные господа, что дежурили перед сценой. Не уверен, что упорный исследователь фуражек пожелал бы мне и в дальнейшем успехов и по-прежнему считал бы,
