Жертвы вначале ошарашенно уставились мне вслед. Потом стали молча обмениваться взглядами, в которых поочередно читались непонимание, удивление, мгновенный испуг, а под конец – единодушное: «Этого не может быть». Прямо-таки сцена из фильма о дурачках. Собственно, я рассчитывал, что ответом на мою незатейливую шутку будет смех или язвительное замечание. Но мое амплуа хранителя музея было безоговорочно признано, иначе мне не предъявили бы с такой готовностью билеты. После этого сознание молодых людей было уже не в состоянии исправить свое прежнее суждение. Им не пришло в голову: «Это же никакой не музейный служащий». Вместо того они решили: «Бог мой, что за ненормальный музейный хранитель».
Поистине, чего не сделаешь от скуки: она толкнула меня продолжить взятую на себя роль. Я добродушно повернулся к парочке и объявил, что сейчас «начнется осмотр с пояснениями, потому как мы все равно стоим здесь без дела». Предложение было с благодарностью принято. И последовавшая вслед за тем экскурсия, вероятно, дала потом обоим пищу для разговоров на многие годы. Мне и самому хотелось все хорошенько осмотреть.
Я, естественно, облазил со своими подопечными все уголки, огороженные красными веревками от музейных посетителей. Фраза: «Собственно говоря, вы сюда входить не имеете права, но со мной можете…» – усиливала впечатление необычности экскурсии. Мы забирались на чердаки («Лучше всего здесь двигаться спиной вперед, так надежнее»), в свинарник («Вот из этого корыта ел Фридрих II после битвы под Кунерсдорфом, когда голодало все войско»). Так как дождь к тому времени перестал, а я вошел в раж, мы продолжили осмотр всей музейной деревни. Объяснения обрастали все более жуткими подробностями, но их принимали на веру. Не вызывали сомнений даже «остатки крыла самолета XVIII столетия – прообраза нынешнего истребителя 'Старфайтер'». Поэтому я, доверительно понизив голос, продолжал обогащать историю новыми деталями: «Они и сегодня по-прежнему терпят аварии.
Тут должны существовать исторические связи. Представьте только, эта штуковина была найдена в 1932 году под Везелем, в шахте, а ведь эта «птичка» грохнулась еще в 1763 году. И вот сегодня, 200 лет спустя, день в день, навернулся еще один, на том же самом месте. Сейчас предполагают, что на некоторых участках Рейна каждые 100 лет благодаря вращению Земли возникают особые магнитные силы притяжения… Но об этом я во- обще-то не имею права ничего говорить, этим делом заняты профессора – ломают головы, как использовать это для нашей обороны».
Мои коллеги, с интересом следившие за экскурсией, с трудом сдерживались, чтобы не расхохотаться. Один раз некая дама спросила меня, почему альков, встроенный между двумя комнатами, имеет два выхода. «Ну это же ясно, – поучал я ее, – в правой комнате спала крестьянка, в левой – служанка, сам хозяин – в алькове; вот и нужна была своя дверь в каждую из комнат». Мне стало немного стыдно за эту пошлую шутку, так как молодая женщина стала пунцовой и поспешно потащила своего мужа к следующему экспонату.
Так я валял дурака в течение доброго часа, но потом я перегнул палку. Мы подошли к ветряной мельнице. Реставратор в белой куртке и белой шапочке что-то малевал на ней. «Вот видите, – заявил я хвастливо, – эта мельница из Сан-Суси. В таком виде ее и раскопали, со всеми причиндалами. Вместе с мельником. Вы же видите: он еще до сих пор весь в муке».
Это было уже чересчур. Оба экскурсанта остановились как вкопанные, словно наткнулись на невидимую стену, обменялись короткими взглядами и пошли прочь. Я не получил даже чаевых.
Несмотря на поражение, я впоследствии частенько устраивал импровизированные музейные экскурсии. Но в общем-то, роль искусствоведа мне всегда удавалась плохо. В 1981 году я отважился на проведение серьезной экскурсии по залам ганноверского музея искусств по приглашению его руководства. Хотя послушать заключительный доклад собралось более 150 человек, дело закончилось скандалом. На примере картины Пикассо «Герника» я позволил себе несколько серьезных замечаний по поводу политического содержания произведений искусства, заслуживающих внимания. Попутно я задал провокационный вопрос, почему, собственно, художнику, являющемуся членом коммунистической партии, в наши дни не дали бы занять место учителя рисования в Ганновере? Но самым предосудительным должно было показаться замечание, что известные полотна, купленные в 1936 году частными коллекционерами – из-под полы, по бросовой цене как произведения «деградирующего искусства», – сегодня превратились в капитал в руках миллионеров, тогдашних прозорливых ценителей прекрасного. Владелец шоколадной фабрики и собиратель картин Шпренгель из Ганновера, чью ценную коллекцию современной живописи можно лицезреть в музее искусств и чье влияние здесь ощущается во всем, вплоть до найма персонала, говорят, после этого бушевал в вестибюле: это-де начало конца всякого искусства, если такие его представители позволяют себе подобные безобразные выходки. При этом его, разумеется, нисколько не задевали выходки в духе Уленшпигеля вроде тех, что я вытворял на причалах в Спикероге или Куксхафене.
Однако самый обычный лодочный причал все же рано или поздно тоже сыграл свою роль в моих упражнениях по созданию амплуа представителя власти. В 1972 году семейство Киттнеров решило отправиться на прогулку с друзьями. Тропинка вела вдоль морского берега. Была пасха. Как и ожидалось, мы двигались среди множества таких же праздношатающихся, а точнее – в нескончаемом потоке пешеходов, шествовавших по узкой полоске между морской гладью и лесной опушкой. С высоты это должно было напоминать колонну муравьев. В бухте можно было видеть причал на деревянных сваях, который метров на 50 вдавался в море. Словно повинуясь тайному приказу, гуляющие, в том числе и мы, на этом месте резко отклонялись от маршрута и поднимались на мостик пристани. Все без исключения были вынуждены совершать этот поворот на 90 градусов и стройными рядами двигаться до конца мостика. Там они задерживались на несколько секунд, наслаждаясь свежим морским воздухом. Постоять дольше не было возможности, поскольку сзади напирали целые семейства. Новый толчок – и человеческая масса сомкнутыми рядами вновь двигалась в направлении суши, чтобы продолжить прогулку вдоль берега, а потом присесть где-нибудь за праздничным столом. Мостки изрядно скрипели.
Дойдя до мола, я внезапно осознал, что тоже был одним из тех, кто поддался стадному чувству, и на обратном пути не мог отказать себе в удовольствии совершить розыгрыш, дабы несколько поправить настроение. Приотстав на несколько шагов от своей семьи и друзей, я придал своему лицу «служебное» выражение и обратился к первому же из шедших навстречу гуляющих: «Извините, пожалуйста, я очень сожалею, но дальше идти нельзя. До прихода судна пристань закрыта. Когда вы увидите, что там, – я указал на воображаемый пункт на горизонте, – появится белый теплоход, вот тогда можете входить».
Теплоходное сообщение в это время года еще не было открыто, но человек об этом не знал или же не сопоставил этот факт с моими указаниями. Во всяком случае, он немедленно повернул в обратную сторону вместе с женой и детьми. Другие проходившие семьи тоже слышали мои слова и последовали его примеру. На всякий случай на обратном пути я просветил еще двух-трех отдыхающих – тем временем позади меня густая цепь шествующих уже разорвалась. Я с удовлетворением констатировал, что мои собеседники по своей инициативе стали спокойно и дисциплинированно разъяснять другим, почему вход на мостки, к сожалению, закрыт. Трюк сработал – все напоминало безупречно действующую цепную реакцию. Когда я спустился на берег, пристань уже опустела.
Мы немного повеселились по поводу удавшегося розыгрыша и отправились гулять дальше. Но каково же было наше изумление, когда мы, пройдя медленным шагом с полкилометра, случайно оглянулись назад и увидели, что на мостках по-прежнему нет ни одного человека. Добрые четверть часа мы стояли и смотрели: никто так и не вошел на пристань. Поток гуляющих двигался теперь по прямой, минуя дотоле столь желанный уголок, где была близость морской воды, свежий воздух. Неужели цепная реакция все еще продолжалась? Неужели люди передавали мое сообщение друг другу по цепочке? Или мою роль добровольно взял на себя какой-нибудь соотечественник с повышенно развитым чувством долга? Стоял теперь там и заворачивал всех в сторону – до тех пор, пока не покажется белый теплоход? Или же сказанное мною успело трансформироваться, как в известной детской игре в испорченный телефон, и звучит теперь так: на мостки нельзя, опасно для жизни, могут рухнуть?
Но в чем же все-таки причина столь фантастического послушания? Вероятнее всего, здесь действовал закон стадного чувства: достаточно было бы снова одного барана, чтобы направить массу в сторону моря.
