В просторном светлом помещении, кроме него, было несколько мужчин, отправлявших телеграммы, и девушка. Она сидела за овальным столом, закапанным чернилами, и что-то записывала в общую тетрадь. Перед ней лежала раскрытая книга.
Дмитрий Николаевич купил талон, но уйти не торопился. Торчал у окошка, где мужчины сдавали телеграммы, и оттуда поглядывал на девушку.
Расположившись, словно у себя дома, она спокойно и независимо занималась своим делом. Все писала, писала…
Вряд ли она сочиняла письмо. Зачем тогда раскрытая книга?
Настенные часы показывали четверть десятого. В одиннадцать почта закрывалась — об этом напоминала табличка, висевшая у входа.
Уже последний посетитель покинул почту, и Дмитрий Николаевич понял, что пора уходить. Но уйти не мог. Тогда он взял телеграфный бланк, сел за стол и сделал вид, что мучается над текстом.
Девушка никак не отреагировала на его соседство. А он беспокойно озирался на нее — ведь оставалось уже несколько минут до закрытия. И вдруг она спросила:
— Простите, вы случайно не знаете, что такое эманация памяти?
— Случайно знаю… Это когда долго помнится запах, возрождающий картину, эпизод прошлого.
— Спасибо… — И тут же спохватилась: — А это точно?
— Вполне. Почему вы здесь изучаете эти вопросы?
— Просто негде. В общежитии шумно. А тут вечером почти никого. Уютно. Настольная лампа. У меня сессия на носу.
Он смотрел, как ярко синели ее глаза, когда она поворачивалась к свету.
Через год играли свадьбу…
— Вот вы где прохлаждаетесь, — сказал Хромов, найдя Дмитрия Николаевича. — А мы всполошились. Нет вас и нет. Останин даже к реке побежал.
— Это он выпил больше положенного.
— Устали? — спросил Хромов, чувствуя что-то неладное. — Может, чайку с медом попьем?
— Я посижу еще, — ответил Дмитрий Николаевич.
«Я не имел права жениться. Мне нельзя было иметь семью».
Категоричность суждения можно было смягчить и перевести в вопрос. Но Дмитрий Николаевич сознательно твердил себе это — он слишком любил жену, чтобы сейчас щадить себя и оправдывать. Осенью сорок седьмого года Ярцевых стало двое: он и Елена.
Любовь завязывалась осторожно, медленно. Порой от встречи до встречи проходили недели.
Внезапное и все крепнувшее чувство, охватившее Дмитрия Николаевича, проверялось долго.
Никто из них не торопил события, понимая, что время — их союзник.
Однажды они решили кутнуть — пообедать в «Арагви».
Им повезло, был свободен маленький столик в углу. Здесь было уютно. Подошел молоденький официант. Подавая карточку-меню, доверительно пообещал:
— Для вас — все, что пожелаете. Даже «Хванчкара» есть…
Елена тогда спросила:
— Митя, если не секрет, отчего вы не женаты? Или в паспорте — штампик о разводе?
Он знал, что рано или поздно возникнет такой вопрос.
— Посудите сами, — сказал он. — Работа на стройке. Койка в общежитии. Потом учеба. Рабфак. Институт. Районная больница. Через два года новая больница. И снова учеба. Курсы. А там четыре года войны. И вот мне уже скоро тридцать пять…
— Зато кое-что сделано для бессмертия, — подхватила Елена.
— Время бежит быстро. Не успел ни жениться, ни развестись.
— Вы так рассказали, будто заполнили анкету в отделе кадров. Все дотошно правильно. Но, кроме работы, учебы, была и другая жизнь. Неужели никто из женщин не нравился? Я, например, на втором курсе умирала от любви к одному студенту. Была готова тащить его в загс. Но он утонул…
— Нет, Леночка… — Ему надо было погасить овладевшее им волнение. — У меня было по-другому. Поздно, в восемнадцать лет, пришлось рождаться как бы второй раз. Надо было наверстывать упущенное. Вот и зажал себя, оставив все на потом. А когда пришел живым с войны, опять все начинал заново. И жизнь, и работу…
Елена не обратила внимания на точно обозначенный срок второго рождения. У каждого по-своему складывается жизнь.
Но он заметил свою оплошность и упрекнул себя за неосторожность. Хотя тут же подумал в оправдание, что многие люди говорят так же, есть даже поговорка про то, что человек рождается дважды.
Когда знакомство перешло в близость, Дмитрий Николаевич напрочь откинул от себя все прокловское. Он сказал себе, что получил это право — и на войне, где не щадил своей жизни, и потом, на своей работе.
И все-таки страх не отпускал Дмитрия Николаевича. Ему казалось, что, расскажи он Елене обо всем случившемся, она не станет разбираться в психологических тонкостях и, не раздумывая, отвернется от него.
Боясь потерять Елену, он и сказал себе — Проклова не было.
Столкнулись страх и совесть. Страх оказался сильнее, рождая отговорку: «К чему терзаться? Нельзя жить только горем».
А совесть прикрывалась и тем еще, что все прокловские следы давно затерялись в болотах Полесья… Он — Ярцев.
Все было решено, взвешено. Только одного не взял в расчет Дмитрий Николаевич — что был тогда в избе паренек и они запомнили друг друга.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Когда Федор зашел в комнату заведующего домом инвалидов, то увидел незнакомого человека. Настороженно сказал:
— Просили прийти… Крапивка Федор Назарович.
— Здравствуйте, — приподнялся незнакомец и, протянув руку с сильными, просто-таки железными пальцами, представился: — Следователь по особо важным делам Вячеслав Александрович Ледогоров, из Москвы. — И показал красную книжечку с надписью: «Прокуратура СССР». — Как себя чувствуете после операции?
— Нормально. Хожу без поводыря… — И торопливо, грубо спросил: — По какому делу я понадобился?
— Поговорим… Садитесь. — Вячеслав Александрович вынул из портфеля папку и, раскладывая бумаги, предупредил: — Разговор должен остаться между нами. Очень прошу это запомнить.
— Я, товарищ следователь, заявлений не писал, — буркнул Крапивка.
— И об этом поговорим. Вы не торопитесь. Запомнили, что я вам сказал?
— Запомнил.
— Я знаю, что вы ничего не писали.
— Кто ж донес?
— Почему донес?
— Ну, сболтнул я, было такое… Чего же вы дело заводите?
— В данном случае, Федор Назарович, вы нам нужны как свидетель.
— А обвинитель кто?
— Пока никто. Если будут установлены факты, появится и обвинитель.
— Значит, я просто свидетель? — настойчиво уточнил Крапивка.
