У порога остановилась.
— Даже два человека могут одну истину понимать по-разному, — многозначительно заявила она.
— Смотря что считать истиной, — ответил Дмитрий Николаевич.
Баранова вышла, поспешно затворив дверь.
Дмитрий Николаевич рассеянно взглянул на часы — был полдень. Сейчас должна появиться сама Ручьева. Он обещал принять ее в двенадцать часов.
Обычно она легко и уверенно входила, будто всегда была убеждена, что ее появлению рады.
Он вспомнил строки Уитмена и улыбнулся:
«Молодые и старые женщины ходят по городу. Молодые женщины очень красивые. Но старые еще красивее».
Ручьева опаздывала.
«Странно… — подумал Дмитрий Николаевич. — Она всегда была аккуратна. Что могло случиться? Вряд ли Ручьева могла совершить столь необдуманный шаг. Столь очевидную ошибку. Нет, это что-то другое…»
В дверь наконец постучали.
— Войдите, — отозвался Дмитрий Николаевич.
Ручьева, шагнув в кабинет, развела руками:
— Извините, Дмитрий Николаевич. Электричка опоздала.
— Слушаю вас, Ирина Евгеньевна. Садитесь, пожалуйста.
— Дмитрий Николаевич, состояние Белокурова заставляет, как мне кажется, обсудить вопрос об операции, которую будут делать нейрохирурги. Я прошу вас принять участие в консилиуме. Когда вы располагаете временем?
Он полистал странички календаря.
— В пятницу или понедельник. Пожалуйста. Кстати, о Белокурове. Как случилось, что вы провели сеанс, не предусмотренный курсом лечения?
— Вы уже знаете? — удивилась Ручьева.
В ее глазах было детское изумление. Где уж с такой искренностью хитрить!
Дмитрий Николаевич вздохнул:
— Я очень сожалею, что не вы сообщили мне об этом.
— Я приходила, но в тот день вы были в операционной. Потом я плохо себя почувствовала и уехала.
— Вам следовало все-таки доложить.
— Но мне прежде всего хотелось поделиться с вами. Вы назначили встречу на сегодня. Я и пришла…
— Вас опередили.
Если бы Ярцев сказал, что эту информацию он получил от Барановой, она бы не поверила. Всегда при встрече с Ириной Евгеньевной Баранова была ласкова и приветлива.
— Я не хотела скрывать. Поверьте, не хотела. Так случилось, Дмитрий Николаевич! И сегодня опоздала… Опять все нескладно!
— Что с вами, Ирина Евгеньевна? — Дмитрий Николаевич почувствовал, как она волнуется. — Разве вы живете за городом?
— Теперь да.
В ее глазах Ярцев увидел смущение, растерянность.
И, странное дело, Дмитрию Николаевичу явно послышался грохот мчащейся электрички. «Значит, действительно что-то изменилось в ее жизни, — подумал он. — Что-то с семьей?»
Дмитрий Николаевич напомнил:
— Десятого вы проводили третий сеанс.
— Эта дата соответствует графику, — подтвердила Ручьева. — Белокуров был подвергнут воздействию лазера. Об этом есть запись в истории болезни.
— Но ангиограммы нет. Отсутствует важное звено в процессе лечения. Четырнадцатого вы провели очередной сеанс, хотя по графику он был запланирован только на двадцатое. На ангиограмме автоматически отбивается дата. Вы, наверное, про это забыли и, возможно, по рассеянности приложили ангиограмму, полученную четырнадцатого, к записям о сеансе, который был десятого.
Ручьева ответила не сразу.
— Самое удивительное, Дмитрий Николаевич, что я и сейчас не вспомнила про дату.
— О чем вы хотели сказать позавчера, когда искали меня?
— Я хотела сообщить, что провела внеочередной сеанс, потому что предыдущий оказался неполноценным. Значит, меня обвиняют в подлоге? — спросила Ручьева.
— Воздержитесь, пожалуйста, от торопливых выводов. Как все случилось? Объясните.
Ручьева поднялась с кресла и прошлась по кабинету. Затем вернулась к столу:
— Я поняла вас так. Вы просите дать объяснение. Тем самым вы позволяете мне высказать свою позицию. Я не ошиблась?
— Нет, не ошиблись.
— Я думаю, что пределы моей вины вы толкуете значительно шире, нежели они есть на самом деле. Десятого я не сумела четко зафиксировать пораженный участок. Поэтому провела с Белокуровым повторный сеанс, показания которого имели для меня большое значение. Я готова нести всю полноту ответственности за него.
— Я вас верно понял: сеанс нужен был вам, врачу?
— Да, Дмитрий Николаевич, мне, врачу. Но в конечном итоге — больному.
— Врачебная этика ставит больного в привилегированное положение, — сказал Дмитрий Николаевич.
Ручьева встрепенулась.
— Разве есть доказательства причиненного мной вреда?
— Пока нет, — отозвался Дмитрий Николаевич.
Ирина Евгеньевна посмотрела на него внимательно и заговорила о том, что само понятие «эксперимент» содержит в себе элементы риска и что ее уверенность в безопасности больного может быть поколеблена непредвиденной случайностью. Входя в операционную, каждый хирург всегда помнит об этом.
— А то, что я была тогда расстроена, — Ручьева пожала плечами, — это мое. Личное. И оно не коснулось жизни летчика Белокурова. Помните, вы когда-то сказали — горе тому врачу, чьи слезы увидит больной. Десятого Белокуров моих слез не увидел.
Дмитрий Николаевич тихо спросил:
— Выходит, десятого с вами уже что-то случилось?
Ручьева кивнула и тут же спохватилась:
— Разве это имеет отношение к делу?
— Полагаю, самое непосредственное. Есть такое слово — самочувствие. Само-чувствие. Очень важно, как чувствует себя врач во время работы.
Неожиданно уныние охватило Ручьеву.
— Что будет теперь? Меня уволят? — нерешительно спросила она.
Глядя в ее тоскливые, вопрошающие глаза, он не нашелся что ответить.
— Догадываюсь, мою судьбу будет решать совет врачей. Об одном прошу, Дмитрий Николаевич. Не приглашайте меня. Я могу расплакаться… Я женщина…
Голос Ирины Евгеньевны дрожал.
О том, что «дело Ручьевой» будет обсуждаться на совете врачей, Дмитрий Николаевич узнал только накануне.
И сейчас, сидя в кабинете главного врача и слушая Бориса Степановича, он пытался понять его
