знак восхищения…
Через неделю кредитор будущего анти-Эйнштейна просит отчет о проделанной работе.
– В чем загвоздка? – интересуется Юрий Цезаревич. – Наверное, для экспериментов нужны сверхсовременные лаборатории, уникальные установки, целый штат испытателей?
– С этим как раз нет никаких проблем, – отмахивается Молекулов. – Закон абсолютности «Куда ни кинь…» доступен в эксперименте любому, от академика до второгодника. Кидать можно где угодно, куда угодно и абсолютно все, что попадет под руку. Более того, я выдвигаю дерзкую версию, что кидать можно абсолютно из любого положения. С разбегу, с упора, через плечо, через бедро и даже через пень-колоду… Но…
– Но? – беспокоится за судьбу выдающегося открытия Подстаканников.
– Но что скажет директриса Рогаткина? – чешет затылок оппонент великого физика. – Она скажет, что теперь ей абсолютно ясно, кто является идейным вдохновителем тех безобразников, которые закидали окурками школьный туалет, причем ладно бы пол, а то еще и потолки. Из-за этих потолков Рогаткина готова кинуть меня насчет повышения категории и оклада. А повышением, сами понимаете, не прокидаешься…
– А кредитом – тем более! – по-заячьи суетливо подхватывает наш бармен и спешит закруглить тему: – Так что больше свои прожекты вы мне не подкидывайте.
Это сказано прямо-таки с ослиной категоричностью, но Юрий Цезаревич, кажется, забыл про выдающиеся музыкальные таланты старшего лейтенанта милиции Самосудова. Демьян Иванович смело опровергает известное изречение насчет того, что музы боятся пушек и в их присутствии помалкивают. В Западной Европе и Москве, может, и боятся. В «Утесе» – ничего подобного. Вон она, «пушка», в кобуре участкового. Но музы никак не хотят молчать, их так и подмывает откровенничать.
– Если откровенно, – говорят музы устами Самосудова, – были и серьезные сомнения. Возможно ли превзойти таких музыкальных гигантов, как Бах, Гайдн, Бетховен, которых совершенно заслуженно называют непревзойденными? Кажется, невозможно. Но вдохновение властно приказывает дерзать. Для военного человека приказ есть приказ. Сейчас я вынашиваю дерзкий творческий замысел. Цель его – превзойти гигантов Баха, Гайдна, Бетховена. Как в отдельности, так и вместе взятых.
Импульсивно поправляя кобуру, наша милиция оглядывает внемлющую аудиторию. Нет, никто не сомневается в том, что наша милиция способна на все.
– Я намереваюсь сочинить масштабное симфоническое произведение, – говорит Самосудов. – Оно будет называться «Концерт для милицейского свистка с оркестром».
– Неслыханно! – ахает зал.
– Ну почему? Я уже слышу эту грандиозную феерию звуков от начала до конца. Вот плавное адажио, вот мощное крещендо, а вот… бурные овации.
Бармен в седьмом поколении стоит, развесив уши. Нечего сказать-то. Ну так наливай.
– За колдыбанского Бетховена!
Ульк…
– Ну? – сгорая нетерпением, обращается спустя неделю-другую Юрий Цезаревич Подстаканников к менту, взявшемуся утереть нос Баху, Бетховену, Гайдну, а заодно уж и Мендельсону. – Когда же вы собираетесь приступить к сотворению своего симфонического шедевра?
– Уже собрался, – отвечает Демьян Иванович, – но… приступить нет возможности.
– Что же мешает? – в отчаянии вопрошает бармен. – Как всегда, какой-нибудь дефицит? Наверное, нотной бумаги нет?
– С нотной бумагой – никаких проблем, – возражает Самосудов. – Мы даже протоколы на ней пишем – за не имением бланков. Однако при чем тут нотная бумага? И вообще ноты. Вся проблема в том, что в Колдыбане не имеется симфонического оркестра. В областном центре, правда, имеется, но… малого состава. Остаются московские концертные залы.
– Ну? – так и не понимает суть проблемы наш бармен.
– Ну сами знаете, каковы столичные ценители прекрасного, находящиеся в зале. Бизнесмены, политики, всякие авантюристы, – сетует участковый маэстро. – При первом же адажио или аллегро милицейского свистка они бросятся в панике к выходу. У них же в карманах – взятки. В особо крупных размерах… Но ничего! – он тут же приободряется. – Мне открывается истина, что мы дождемся и лучших времен. Уверен, что все-таки взяточники переведутся, а в Колдыбане появится большой симфонический оркестр. Не сегодня, так буквально завтра.
– И наш «Утес» станет достопримечательностью континентального значения, – подхватывает кто-то.
– И хлынут в него рекой баснословные доходы в долларах, фунтах, евро…
– Считайте, Юрий Цезаревич, что вы без пяти минут Рокфеллер…
– Как пить дать!
– Как дать пить?
Дать! Пить! В кредит…
Ну что, читатель? Признайся, что завидуешь до слез. Если ты, конечно, не какой-нибудь столичный аналитик, или скептик, или тем паче – циник.
«Я тоже пытался не раз искать истину в вине, – бухтит аналитик столичного толка. – И ни разу, в отличие от вас, не находил».
Тут есть один важный секрет, Гегель по-московски. Охотно откроем вам его. Истину надо не столько искать, сколько жаждать. Мучительно жаждать. Невыносимо. До дна бутылки. Тогда истина открывается вам сама.
«Колдыбанский Рембрандт или Эйнштейн – это, конечно, фигуры, – встревает скептик столичной закваски. – Но совсем бы лихо заиметь вам своего второго Наполеона».
Нет проблем, московский Фейербах. Любой из истинных колдыбанцев хоть сейчас готов стать Наполеоном, но… Тот ведь правую руку по-императорски держит: за лацканом. А у нас правая рука для того, чтобы в ней стакан держать.
«Короче, вы умрете, если не выпьете», – подводит итог циник столичного разлива, а точнее недолива.
Не так, наш нео-Вольтер. Мы умрем, но… Но выпьем!
Какие еще будут вопросы? Нет? Вот и хорошо. Хотя большой науке есть над чем призадуматься. Конечно, истина очень хитро придумала: прятаться на дне бутылки. Туда, через узкое горлышко не дотянется даже такая мохнатая рука, как у нашего губернатора, и даже такой длинный язык, как у столичных депутатов. Но чем же так провинилась перед этим миром бедная истина, что ей приходится скрываться и таиться, будто она разбойник или беглый каторжник? Любопытная проблема, не так ли? Давай-ка, большая наука, почеши в затылке, постучи себя по лбу на трезвую голову.
Ну а мы уж не будем томить истину. Пусть торжествует.
Ульк! До дна!
Кажется, сама матушка Волга икает от восторга. Вот какие они, ее сыны родимые! Вот как стойко несут они вахту истины! Это вам не столичные философы-умники, а точнее, заумники. Это – философы-удальцы. С такими истина не пропадет.
Глава вторая
Ну вот, читатель, теперь ты знаешь, какая среда породила сверхгероя Самарской Луки. И тебе уже не терпится узнать тайну рождения Луки Самарыча. Как так он был порожден?
Конечно же, удивительным и особым образом.
На эту тему у него тоже был диспут с Гераклом.
– Ты мне мозги не пудри, – строго предупредил тот. – Сам я, конечно, туповат, но зато у меня сеструха по отцу – знаешь кто? Сама Афина, богиня мудрости. Эту девку не разыграешь! Вот она меня и научила, как твои приколы раскалывать. Ты говоришь, что при рождении тебе было пятьдесят лет. Стало быть, ты лишился счастливого детства, радостной юности, прекрасных младых лет. В таком случае какого хрена… ох, Афина не велела выражаться… какой же в твоей галиматье положительный смысл? Хотя бы переносный.
– Слабый вы аналитик, Геракл Зевсович, – снисходительно заметил Лука Самарыч. – В наше время родиться в зрелом возрасте есть прямой смысл. Судите сами. Насчет детсадов в Колдыбане туго. Домашние няни по карману только мэрам, рэкетирам да путанам. В дальнейшей жизни рядовому чаду тоже ничего не светит. Я уж не говорю про какие-нибудь МГУ или МВТУ; в наш областной колледж и то без мохнатой руки и без чемодана баксов не влезешь. Ну а где же рядовое чадо мохнатую руку и чемодан баксов возьмет? И так всю жизнь: никакого просвета, одна морока. Вот и выходит, что лучше сразу пятидесятилетним родиться. Прекрасный возраст для новорожденного! Ни тебе карьеры, ни блестящего будущего – ничего уже не надо. Только бы пенсию. Желательно по инвалидности, но еще лучше – по вредности производства, то есть как раз в пятьдесят лет. Этой самой вредности в Колдыбане – сколько хошь. Гарантировано каждому рядовому гражданину. Мило дело.
– Что такое вредность производства, я не знаю, а если с инвалидностью будут проблемы, обращайся ко мне. Враз устрою, одним махом. Что с правой руки, что с левой, – пообещал Геракл и тут же спохватился. – Ох, забыл: сеструха не велела драться. Якобы сейчас это считается некультурным. Неужели правда? Как тогда живете? Я, например, до тех пор пока меня к сонму богов не причислили, то есть пока был нормальным человеком, каждый день дрался. Прямо с утра. Если спозаранок кому-нибудь зубы не выбью или ребра не поломаю – завтракаю совершенно без аппетита. Но такое редко случалось. Обычно я по десять-двенадцать человек каждый день в реанимацию отправлял. Вот каким было наше время, которое потом историки и поэты назвали золотым веком цивилизованного человечества…
– Ну да ладно, – спохватился герой выбитых зубов и переломанных ребер. – Давай хвалиться насчет рождения. У меня это мероприятие было невероятно романтическим!
По словам легендарного эллина, его мамаша Алкмена, законная супруга царя Амфитриона, блистала дивной красотой. Так неосторожно блистала, что ослепила самого Зевса. Стал он ей в любовном ослеплении подарки мешками засылать: бриллианты, золото, платину. Не за просто так, конечно, а под гарантию успеха своих сексуальных домогательств. Однако Алкмена на такую честь не польстилась. Дескать, я другому отдана и буду век ему верна. Короче, обломилось Зевсу. Тогда он
