сухопутную поездку и по
Хотя Тиберий и отвергал с тридцати лет всякую врачебную помощь, при дворе его находился искусный врач Харикл. Обычно император к его услугам не прибегал, но тот должен был быть всегда готов дать повелителю необходимый совет. Наблюдая угасание Тиберия, многоопытный врач не мог ошибаться в сути происходящего. Дабы уточнить диагноз, Харикл придумал ловкий ход: испросив у Тиберия разрешения покинуть виллу, он как бы с почтением коснулся его руки, а на самом деле пощупал пульс. Тиберий, догадавшись о хитроумии Харикла, велел ему остаться и более того — приказал закатить пир пышнее предыдущего. Место для пиров, надо сказать, было выбрано им идеально: пировали на бывшей вилле славного Луция Лициния Лукулла, вошедшего в историю умением задавать самые пышные и изысканнейшие пиры. «Лукуллов пир», «Лукуллово угощение» — во все времена эти слова означают несравненные гастрономические удовольствия. Сии дарования Лукулла даже заставили потомков забыть, что он был и видным полководцем, нанесшим решающие поражения злейшему врагу Рима царю Понта Митридату VI Евпатору…
Теперь на этой вилле, помнившей изысканные угощения своего славного хозяина, последний раз в своей жизни пировал Тиберий. Когда казавшийся нескончаемым пир наконец-то завершился, Тиберий, превозмогая боль и слабость, встал, как обычно в таких случаях, посреди триклиния (столовой) и попрощался с каждым из уходящих гостей, называя их по имени, показывая, что находится в полном здравии и рассудке.
Но Харикла провести ему не удалось. Искусный грек успел сделать роковой вывод о действительном состоянии больного. Макрону, по чьему наущению он и отважился пощупать пульс императора, Харикл немедленно доложил, что жизнь в Тиберии еле теплится и ему не прожить и двух дней. То ли Макрон решил более не скрывать очевидного, то ли Харикл еще кому-то поведал правду о состоянии императора, но все вокруг переполошились. К легатам в войска помчались гонцы с известием о смертельной болезни Тиберия. Сам принцепс из последних сил все еще пытался быть правителем Империи. Он даже затребовал сенатские отчеты, в которых обнаружил проявление неуважения к своей персоне. Дело в том, что сенаторы-судьи отпустили на свободу, даже не допросив, нескольких подсудимых, на которых поступили доносы, известные и самому принцепсу, о чем он даже изволил в свое время кратко упомянуть. Теперь он собирался на любимую Капрею, дабы там решить, как поступить со столь неумеренно великодушными судьями. Но сначала наступила непогода, не позволившая ему отплыть из гавани Мизена, близ которого и находилась Лукуллова вилла, а затем пришла смерть…
Сведения, касающиеся ухода Тиберия из жизни, противоречивы. Вот что пишет Тацит: «В семнадцатый день апрельских календ (16 марта) дыхание Цезаря (Тиберия) пресеклось и все решили, что жизнь его покинула. И уже перед большим стечением поздравляющих появился Гай Цезарь, чтобы взять в свои руки бразды правления, как вдруг сообщают, что Тиберий открыл глаза, к нему возвратился голос и он просит принести ему пищи для восстановления оставивших его сил. Это повергает всех в ужас, и собравшиеся разбегаются, снова приняв скорбный вид и стараясь казаться неосведомленными о происшедшем, между тем как только что видевший себя властелином Гай Цезарь, погрузившись в молчание, ожидал для себя самого худшего. Но не утративший самообладания и решительности Макрон приказывает удушить старика, набросив на него ворох одежды, и удалиться за порог его спальни. Таков был конец Тиберия на семьдесят восьмом году жизни»{226}.
Светоний в биографии Калигулы сомнительную честь удушения умирающего старца приписывает самому Гаю: «Умирающий еще дышал, когда Гай велел снять у него перстень; казалось, что он сопротивлялся. Тогда Гай приказал накрыть его подушкой и своими руками стиснул ему горло, а вольноотпущенника, который вскрикнул при виде этого злодейства, тут же отправил на крест»{227}. Правда, верный себе историк-архивист немедленно осторожно добавляет: «…это не лишено правдоподобия»{228}. В жизнеописании же самого Тиберия Светоний приводит иные версии смерти императора: «Некоторые полагают, что Гай подложил ему медленный разрушительный яд; другие — что после приступа простой лихорадки он попросил есть, а ему не дали; третьи — что его задушили подушкой, когда он вдруг очнулся и, увидев, что во время обморока у него сняли перстень, истребовал его обратно. Сенека пишет, что он, чувствуя приближение конца, сам снял свой перстень, как будто хотел его кому-то передать, подержал его немного, потом снова надел на палец и, стиснув руку, долго лежал неподвижно. Потом вдруг он кликнул слуг, но не получил ответа; тогда он встал, но возле самой постели силы его оставили, и он рухнул»{229}.
Из всех приведенных версий смерти Тиберия наиболее точной кажется та, что изложена Луцием Аннеем Сенекой. Знаменитый философ жил в эти времена и бесспорно мог располагать точными сведениями о последних часах жизни императора. Да и Светоний излагает написанное Сенекой без ка- ких-либо уточнений и сомнений. Кто-то полагает, иные говорили, третье не лишено правдоподобия… а уверенный рассказ Сенеки приводится подробно и серьезных сомнений в точности изложенного не вызывает.
Весьма любопытно излагает события последних дней жизни Тиберия Иосиф Флавий. Рассказ его заметно отличается от того, о чем сообщают Тацит и Светоний:
«Между тем Тиберий возвратился на остров Капрею, где и заболел, сперва, правда, легко, но затем, когда болезнь осложнилась, он стал сильно опасаться за свое выздоровление. Поэтому он приказал Эводу, своему приближенному из вольноотпущенников своих, привезти к нему детей, с которыми ему необходимо было переговорить перед смертью…
Тиберий, приказав Эводу привести к нему на следующий день рано утром детей, стал теперь молить богов явить знамение, кому из юношей надлежит стать его преемником. Правда, он охотнее всего оставил бы престол своему внуку, но еще больше значения и веры, чем своему личному взгляду на дело и желанию, он придавал решению богов. У него, между прочим, было твердое убеждение, что тот из претендентов получит престол, который первым явится к нему рано утром.
Решив это, он послал за воспитателем своего внука (Тиберия Гемелла) и приказал ему на заре привести к нему питомца. Тиберий предполагал, что этим он повлияет на решение богов. Бор, однако, решил иначе. В таком расчете император приказал Эводу, как только стало светать, впустить к нему того из юношей, который придет первым. Тот вышел и, найдя Гая (Тиберий еще не пришел, так как ему слишком поздно подали завтрак, а Эвод ничего не знал о намерениях своего государя), сказал ему: «Отец зовет тебя». С этими словами он ввел его к императору.
Увидев Гая, Тиберий понял всемогущество бога и то, что сам он ничего не мог против этого поделать и не мог теперь уже изменить принятое решение. Затем он стал жалеть как о самом себе, что у него отнята возможность привести в исполнение собственное решение, так и о внуке своем Тиберии, который не только лишился римского престола, но и вместе с тем подвергается личной опасности, потому что его безопасность теперь в руках других, более могущественных лиц, которые не станут терпеть его рядом с собой. При этом император понимал, что и родственные узы не окажут Тиберию услуги, так как наследник престола будет бояться и ненавидеть его отчасти как претендента на власть, отчасти как человека, который не сможет не злоумышлять против его особы с целью совершить государственный переворот.
…Хотя его и очень огорчало, что престол неожиданно перешел к нежелательному лицу, однако
